Этот первый рабочий день имел для меня большое значение. Я смог сразу убедиться в превосходстве моих знаний по сравнению с другими рабочими. Кроме стольких ошибок в самом распределении работы, я отметил еще, что многое из того, что можно было проделать в несколько часов, отнимало у них целый день. В полдень, когда все ушли обедать с тем, чтобы возвратиться только в два, я остался в мастерской и на авансированную мне лиру купил кусок хлеба с деревенским сыром и большой стакан вина. Я поел, сидя на деревянном чурбане у дверей, раздумывая над событиями, вызвавшими столь глубокую перемену в моей судьбе. Чего только я не передумал и не перечувствовал за эти часы отдыха и одиночества в печальном молчании громадной мастерской. Я задавал себе вопрос: сколько же времени придется мне прожить с этими новыми для меня людьми, лица которых в большинстве случаев выражали жестокость, с людьми, лишенными инициативы, грубыми и равнодушными к работе. Мастро Пеппе вернулся раньше других и спросил, сколько я истратил на обед. Я ответил, что израсходовал только двадцать чентезими, а остальной частью денег, оставшихся от лиры, уплачу за ужин и помещение для ночлега. Мастро Пеппе проявил по отношению ко мне подлинную чуткость и почти отеческую заботу. Прежде чем рабочие возвратились с обеда, он повел меня в скромный домишко, где нас встретила пожилая женщина, мачеха, как сказал мне хозяин, самого молодого из его служащих, которого звали Ригетто. Мастро Пеппе, с большой похвалой отозвавшись обо мне, объяснил старухе мое положение и предложил ей хорошо устроить меня на ночь, чтобы я сегодня же мог как следует выспаться. Женщина согласилась. Сказала, что устроит меня наилучшим образом в маленькой комнатке по соседству с ее пасынком. Договорились и о цене: тридцать чентезими за ночь. Вернувшись в мастерскую, хозяин объявил Ригетто, что я буду жить у него. Парнишка хлопнул меня по плечу, выражая этим свое удовольствие. Все это очень подбодрило мой упавший дух, и я с усердием поработал до вечера. Когда кончился рабочий день, я, чувствуя себя несколько усталым, пошел поесть в остерию на главной улице городка. Хозяина этой остерии звали сор Джулиано. Это был любезнейший старичок, который настолько проникся ко мне сразу же живейшей симпатией, что всего за сорок чентезими необычайно сытно накормил меня и предложил еще большой стакан вина, кстати, сыгравшего со мной ту же шутку, что и вино, выпитое накануне. Я пошел домой, мечтая лечь в постель. Каково же было мое горькое разочарование, когда я увидел, что мачеха Ригетто приготовила для меня соломенный тюфяк, брошенный на пол в углу темной комнаты, где хранились кукуруза и картофель, а по стенам тянулись гирлянды из чеснока!
В этой темной кладовке не было ни одеяла, ни умывальника. Со мной в полном смысле слова обошлись, как с собакой. И хотя я чувствовал себя униженным и оскорбленным, я все же постарался побороть в себе чувство возмущения, подумав, что мачеха Ригетто, по-видимому, никогда не была матерью. И с тем, данным мне от природы умением приноравливаться к любым обстоятельствам — умением, сопровождавшим меня всю жизнь, я спокойно заснул, воображая, что мама укрывает меня шерстяным одеялом, подоткнув края его под матрац.
Многие недели тянулась эта однообразно-печальная жизнь, и я, наконец, в какой-то степени свыкся с моими товарищами по работе. Я неизменно сохранял привычку оставаться в мастерской в обеденный перерыв, во время которого, быстро проглотив обычную еду — чем-нибудь сдобренный кусок хлеба, я принимался за работу над вещичками, нисколько не похожими на то, что, как правило, выходит из мастерской каретника. Я очень скоро изготовил набор необходимых для меня маленьких инструментов, таких, какие я применял а мастерской отца: стальные резцы разных размеров, молоточки для обработки железа и тому подобное. Без ложной скромности скажу, что я в короткий срок стал отличным мастером своего дела и для своего возраста — мне еще не исполнилось пятнадцати лет — я уже выполнял какие-то довольно значительные работы. Обеспечив себя собственными инструментами, я мог, само собой разумеется, только в свободные часы, выделывать занятные вещицы. Хозяин, видя положительность моего характера, вскоре доверил мне ключ от мастерской, и я стал приходить туда и в половине шестого и в шесть. Часто и с большой радостью пользовался я возможностью поработать в одиночестве до семи часов.
Через некоторое время я подарил мастро Пеппе прекраснейшую розу с бутоном и листьями, не купленную у продавца цветов или украденную в каком-нибудь саду, но созданную ударами молотка по железу. Я вложил в эту безделушку всю свою страстность и умение, и в результате получился маленький шедевр. Однажды утром, когда пришли рабочие, я преподнес хозяину свой сюрприз, прося его принять мой подарок в знак благодарности за доброту, которую он проявил по отношению ко мне. Он остолбенел. Не мог поверить, что эту розу выковал я сам. Показал ее рабочим, которые не менее ошеломленные, смотрели на меня с недоверием. Им казалось невозможным, чтобы законченное ювелирное изделие было выполнено таким мальчишкой. Этот факт принес мне некоторую популярность среди тех, с кем я встречался, и особенно в остерии сора Джульяно. Милый старик с каждым днем все больше и больше привязывался ко мне, и когда я приходил вечером к нему ужинать, всегда с радостью меня приветствовал. Постоянно расхваливая меня посетителям своей остерии, он называл меня золотым мальчиком, серьезным, воспитанным, настоящим художником, и утверждал, что я стану великим человеком. Эти панегирики и предсказания не вскружили мне голову... Я жил по-прежнему, не ища никаких развлечений. Написал несколько писем матери, не указывая ей, однако, своего точного адреса из страха, чтобы она не приехала и не увезла меня домой. Я просил ее обо мне не беспокоиться, писал, что работаю, что откладываю деньги, предназначенные исключительно для нее, и что в один прекрасный день я их ей доставлю. Что же касается меня самого, то я не имел никаких известий о своей семье.
Однажды в воскресный день рабочие мастерской пригласили меня в остерию, где под большим навесом шла игра в шары, и представили всем присутствующим, называя меня маэстро. Я очень смеялся, радуясь этой популярности, но все же протестовал, говоря, что я совсем не маэстро, а самый обыкновенный рабочий по ковке железа. И просил товарищей, чтобы они звали меня Руффо. Они наперебой угощали меня вином, от которого я или отказывался, или же пил весьма осторожно, в небольшом количестве, объясняя свою сдержанность состоянием здоровья. Это не помешало мне, однако, стать вскоре одним из завсегдатаев этой остерии. Дело в том, что сразу за ней простиралось поле пшеницы, и я игре в шары, никак меня не интересовавшей, предпочитал растянуться в этом поле и глядеть в лазурное небо. Так я проводил долгие часы, погруженный в созерцание небесной беспредельности, и мое воображение приходило в состояние экзальтации, уносившей меня не раз за пределы реальности и каждодневных будней. Что же касается тех удовольствий, которые я назвал бы эстетическими, то есть тех изящных вещичек, которые я мастерил в свободное время, то мне вскоре пришлось с ними расстаться потому, что другие рабочие в безуспешном соревновании со мной стали отвлекаться от текущей работы. Последней выкованной мной безделушкой был рог изобилия, который я подарил сору Джулиано как талисман на счастье. Он прикрепил его к двери за стойкой с напитками, и это мое внимание еще усилило его благожелательное ко мне отношение и уважение к моему мастерству.
По прошествии двух месяцев моя заработная плата дошла до трех лир в день. И я так наловчился, что откладывал две, употребляя только одну на все мои нужды, включая сюда же и самообразование, так как сознание того, что оно так ничтожно, не давало мне покоя и мучило меня все больше и больше. В один прекрасный день я приобрел «Графа Монтекристо» Дюма. Эта книга оказала значительное влияние на мое умственное развитие и немало способствовала возбуждению моего живого воображения. Это был подержанный, сильно потрепанный экземпляр с большим количеством иллюстраций, и то, что меня в этой книге поразило больше всего, были как раз виньетки и изображения фигур с соответствующими примечаниями. Они-то и заставили меня впервые представить себе вполне реально самых экстравагантных персонажей. Я с жадностью набросился на книгу, сразу влюбился в ее героев и больше не расставался с потрепанным томиком. Как искренне я наслаждался, содрогался, плакал, с каким увлечением фантазировал! Среди всех столь разнообразных действующих лиц больше всех мне нравился Эдмондо Дантес. Я по-своему представлял себе его внешность; я ему завидовал; мне хотелось быть на его месте. А аббат Фариа, что за чудесная человеческая душа! Сколько сердечности и какое ангельское смирение в ужасающей темнице замка Иф! Еще живы в моей памяти те чувства, которые этот первый роман вызвал во мне, и я смело могу сказать, что он явился первым стимулом, возбудившим во мне желание хоть немного приобщиться к литературе. С этого момента я начал читать и писать более бегло и более грамотно или, вернее, менее безграмотно. Всю страсть, которую я до этого времени вкладывал в свои художественные работы, я перенес на чтение.