Тем временем жизнь шла своим чередом и дни мои по-прежнему распределялись между мастерской и участившимися посещениями остерии сора Джулиано. Теперь я питался у него и в полдень, что доставляло ему большое удовольствие. За несколько лишних сольдо я имел еду, более полноценную, и силы мои от этого прибавлялись. После обеда я оставался у него и беседовал со стариком о самых разных вещах. Между прочим рассказывал ему о героях прочитанных мною книг, хотя он, по правде говоря, не особенно ими интересовался. Его любимой темой для разговора были воспоминания о жене, умершей от чахотки во цвете лет. Он хранил ее фотографическую карточку в ящике за стойкой среди большого количества всяких бумаг, и иногда, когда он описывал красоту и ангельское сердце покойной, слезы навертывались у него на глаза. Я старался подбодрить его, и дело кончалось обычно стаканом самого лучшего вина.
Чтение романов и страстное желание жить среди природы, пользуясь полной свободой, подобно некоторым персонажам из этих романов, заставили меня понемногу возненавидеть мастерскую и работу, стоявшую между мной и тем, о чем я мечтал и чем восхищался. Прогуливаясь по вечерам, я смотрел на окружающее другими глазами. Наблюдательность моя развилась и обострялась с каждым днем все больше и больше. Я часто направлялся к мосту через Ариччу, и вид гробницы с двумя конусами, где я спал в первую ночь, вызывал во мне чувство ужаса. Мне казалось, что я живу уже очень давно и прошел по жизни большой кусок пути...
Благодаря моим сбережениям и с помощью сора Джулиано я заказал себе черный костюм у хорошего портного, его знакомого, истратив на это, если память не изменяет мне, не больше пятидесяти лир. Я купил себе две сорочки и все необходимое, чтобы выглядеть прилично, хотя и скромно. Кроме того, купил еще шерстяное одеяло на мое бедное ложе. Я чувствовал, что постепенно изменяюсь к лучшему и мне все сильнее казалось, что в один прекрасный день я смогу выполнить нечто из ряда вон выдающееся. Моей ярко выраженной особенностью было в то время какое-то вдруг проявившееся стремление к изяществу. Это носило даже преувеличенный характер. Я всячески старался отличаться от других мальчишек, живших в" одинаковых со мной условиях. Мне нравилось быть одетым с некоторой элегантностью. Я не выносил брюк с вытянутыми коленями и никогда не ложился спать прежде чем не разложу их таким образом, чтобы утром они казались только что отглаженными. Когда я в первый раз смог надеть свой новый черный костюм, белую полотняную рубашку с черным галстуком, завязанным бантом, мягкую черную шляпу и черные же полуботинки, я почувствовал себя весьма удовлетворенным и у меня возникло только одно желание: чтобы меня увидела мама.
И вдруг в один воскресный день меня мгновенно охватило безудержное желание вернуться в Рим. К тоске по матери, брату и сестрам примешивалось гордое желание показать отцу, что я могу жить совершенно самостоятельно, вне всякой зависимости от него. Но я очень быстро отказался от возникшего у меня намерения: я решил, что приведение его в исполнение было бы ошибкой. У меня не было еще достаточной суммы сбережений, которую я мог бы преподнести маме, а мне, может быть, уже не удалось бы возвратиться сюда, чтобы ее дополнить, поэтому я удовольствовался тем, что сфотографировался в черном костюме и послал маме карточку.
Снимок удался на славу: я выглядел на нем лучше чем в действительности. Я не был по внешности тем, что называется красивым мальчиком, отнюдь нет, но на карточке выглядел именно таким, и в черном костюме у меня был тот полный достоинства вид, к которому я стремился. Когда сор Джулиано увидел меня столь элегантным, он пригласил меня к обеду, во время которого не переставал любоваться мною и расточать мне комплименты.
Милый старичок, ты уже давно стал прахом, и множество событий, радостных и печальных, прошли с тех пор через мою жизнь. Ребенок, обласканный тобой в Альбано, через несколько лет стал знаменитым во всем мире, как ты и предсказывал, и среди стольких событий никогда не забывал тебя. В моем сердце ты все еще живой. Я по-прежнему вижу тебя за стойкой твоей остерии с портретом умершей подруги в руках, вижу, как уголком передника ты вытираешь выкатившуюся из глаз слезу — и вдруг, сразу, в ответ на мои слова утешения обращаешь ко мне с улыбкой свое еще залитое слезами честное лицо, как бы желая поблагодарить меня за участие...
Однажды утром, когда работа в мастерской была в полном разгаре, вдруг останавливается у дверей двуколка, запряженная белой лошадью, которой правит мужчина лет сорока, сразу мне понравившийся. Представительный, с веселым открытым лицом, с маленькими усиками и эспаньолкой, одетый в зеленый бархатный костюм, в запыленных кожаных сапогах, он казался славным и чудаковатым деревенским фермером. Таким он и был на самом деле. Выпрыгнув из двуколки, он спросил мастро Пеппе. А тот уже приветствовал приезжего как старого знакомого, крича из глубины мастерской: «О, дорогой сор Ромоло, как дела? Давно мы с вами не виделись!». Он с чувством пожал ему руку и спросил, чему обязан приятным посещением. Тот, указав пальцем на лежавшую в двуколке нижнюю часть сломанного давильного станка, спросил, можно ли его починить. Это была тяжелейшая часть станка и, чтобы спустить ее на землю, понадобились усилия трех рабочих. Между ними тотчас разгорелся спор по поводу большей или меньшей возможности восстановить станок. Приводя множество доводов и за и против, хозяин и рабочие сошлись на том, что ничего другого сделать нельзя, ' как только отправить станок на литейный завод.
Недовольный этим заключением, приезжий снял шляпу и провел рукой по вспотевшему лбу: «Черт возьми, — воскликнул он, — вот этого-то мне и не хотелось!». Я, остававшийся до этого момента в стороне и не сказавший ни единого слова, хотя и внимательно слушал все, что говорилось кругом, счел уместным вмешаться. Осмотрев вблизи тяжелейший чугунный круг, я с уверенностью заявил, что починить его можно, но только при помощи инструмента, которого в мастерской нет. Этот инструмент — домкрат и его можно купить в Риме. Фермер посмотрел на меня несколько удивленно и попросил объяснить, каким способом я предполагаю произвести починку.
Не стоит рассказывать о том, как после недели напряженной работы, с помощью домкрата и трех рабочих, я смог полностью восстановить станок. К сожалению, этот успех оказался для меня в какой-то степени роковым: рабочие меня возненавидели, особенно те, кто были постарше. Мгновенно и совершенно явно очутившись в положении людей отсталых, они увидели во мне того, кто со временем сможет всех их вытеснить. И вот с этого дня они перестали относиться ко мне так хорошо, как прежде. Даже мастро Пеппе стал ко мне значительно холоднее. Он, который поначалу расписывал фермеру мои исключительные способности, показывал работы, выполненные мною и ему подаренные, говорил о том, какой я серьезный и как удивительно для своего возраста во всем разбираюсь, как будто бы раскаивался теперь в своих словах. Сор Ромоло, с первого дня обративший на меня внимание, все то время, пока я работал над станком, приходил в мастерскую почти каждый день. Когда же работа была закончена, он остался ею настолько доволен, что не только заплатил мастро Пеппе ту цену, о которой они договорились, но захотел подарить и лично мне двадцать пять лир. Я отказался их принять, так как деньги за свой труд получал от хозяина. Фермер, весьма удивленный, попросил тогда самого мастро Пеппе уговорить меня принять его подарок, так как я действительно заслужил его. И мастро Пеппе, хотя это ему, как видно, претило, предложил мне взять деньги сора Ромоло. Выражая свою благодарность, я сказал фермеру, что если ему нужно что-нибудь, то я по воскресеньям свободен и охотно поработаю у него за такую же плату, какую получаю у мастро Пеппе в другие дни недели. Фермер только этого и ждал.