Во всяком случае должен признать, что, несмотря на все эти «надгробные речи» по поводу пропавшего голоса, за то время, что Бенедетти жил у нас в доме, во мне произошли большие перемены к лучшему. Сильно вытянувшийся, поздоровевший, с развившейся волей и выработанным душевным равновесием, я весь целиком был поглощен одной мыслью, одним ожиданием, и душа моя была устремлена к одному: к сцене. Я боролся против судьбы и старался надеяться, вопреки отсутствию поводов для надежды. По воскресеньям я ходил в театр: в оперу или в драму. Маэстро Андреоли, состоявший в том сезоне членом дирекции в театре Квирино, зачастую давал нашему гостю билеты на спектакли. Таким образом нам удалось прослушать вместе «Фауста» с басом Лученти, обладателем прекраснейшего голоса, артистом, создавшим к тому же великолепный образ Мефистофеля; «Силу судьбы» с тенором Картина, также владевшим чудесным голосом, который с необыкновенной легкостью поднимался до самых высоких нот. Бенедетти был уже готов выступить на суд публики. Мой отец ждал только удобного случая, чтобы устроить ему выступление. Андреоли, со своей стороны, тоже начал сообщать театральным антрепренерам, что у него есть из ряда вон выдающийся ученик, и обещал, что в ближайшее время он его продемонстрирует. Я, работая в мастерской, продолжал по-прежнему напевать репертуар Бенедетти, стремясь наиточнейшим образом воспроизводить каждую ноту, каждую интонацию, каждый нюанс так, как это делал молодой певец. Я уже знал наизусть всего «Велисария». Иногда я принимался «разыскивать» свой тенор, с некоторого времени исчезнувший бесследно; но, говоря по правде, сейчас мне больше нравился баритон. Привыкнув к сверхъестественному голосу Бенедетти, мне казалось, что ни один тенор не осмелится зазвучать рядом с ним.
И вот однажды случилось так, что, умываясь с Пьетро под краном в мастерской после работы, я принялся описывать ему голос Бенедетти и, желая дать ему какое-то представление о нем, запел фразу из «Велисария»:
Я видел сон, как будто
Вдруг появился воин...
В шутку я захотел, паясничая, воспроизвести вокальную мощь певца, и вдруг вместо кривляния из моей груди на самом деле прорвался голос такой мощный, массивный, огромный, что Пьетро остолбенел. Возможно ли, чтобы у такого молодого мальчишки оказался чудо-голос такой силы! Я продолжал петь, стараясь усиливать и расширять звук тем способом, который на театральном жаргоне именуется пением «в маску». Вне себя, я раздувал звук, гиперболизируя его силу до невероятия. Поспешно вытерев лицо и руки, я запер мастерскую и помчался домой. Взбежав по лестнице, я бросился искать маму. Сердце у меня буквально выскакивало из груди. «Мама,— закричал я,— у меня голос. Баритон. Я только что попробовал его в мастерской. Пьетро совершенно обалдел. Сейчас я петь не могу: устал и взволнован. И потом я стесняюсь Бенедетти. Но позже ты услышишь». Брат думал, что я шучу, потому что, говоря все это, я судорожно смеялся. Немного успокоившись и взяв в руки клавир «Велисария», я попросил брата найти место со знаменитой фразой. Затем я пригласил Бенедетти и маму на минутку присесть и начал петь. Как только я спел первую фразу, они переглянулись, совершенно ошеломленные. Бенедетти, который при моей предварительной мизансцене спросил, смеясь — «Что это будет, а?» — воскликнул: «Черт возьми, вот так голос! Но откуда он взялся? Завтра же пойдем к Андреоли».
Я рассказал ему, что все это время не делал ничего другого, как только учился подражать ему и что в долгие часы работы в мастерской, уставившись в огонь кузнечного горна в ожидании, пока железо покраснеет, я много раз подряд повторял наизусть все мелодии, которых я наслушался за эти месяцы. Мама сияла от счастья. Жившая в ней все время непоколебимая вера в то, что голос мой вернется, была сейчас вознаграждена. У меня был от природы великолепный слух и исключительная музыкальная память. Это позволило мне с необычайной легкостью запечатлеть в мозгу великое множество мелодий с такой точностью, как если бы я разучивал их по клавиру. На другой же день Бенедетти, мой брат и я направились к Андреоли.
Маэстро, прослушав меня, сказал Бенедетти: «Это голос, который через несколько лет составит конкуренцию твоему». Затем, хлопнув меня по плечу, спросил, сколько мне лет. Мне было тогда немногим больше восемнадцати. «Ну что ж,— сказал он,— если ты вооружишься терпением (сейчас ты слишком молод, чтобы пользоваться той голосовой мощью, которой ты одарен), то можешь рассчитывать на блестящую карьеру. В твоем голосе заложены исключительные возможности, так же, как и в голосе Бенедетти». Я рассказал ему тогда, как у меня пропал голос тенора и высказал опасения, что то же самое сможет произойти с баритоном. Но он успокоил меня, объяснив, что моя грудная клетка достигла сейчас своего полного физического развития, и я могу быть вполне спокоен, что мой теперешний баритон меня больше не покинет. Андреоли предписал мне вести правильный образ жизни, не курить, рано ложиться спать и главным образом воздерживаться от пения в течение целого года. Поблагодарив маэстро за его советы, выполнить которые я обещал самым точным образом, мы тотчас же вернулись домой, чтобы сообщить все маме, и она лаская меня, сказала: «Значит теперь нужно думать о том, чтобы сохранить твой голос».
Что касается отца, то, сговорившись с Бенедетти, мы решили ни в коем случае ничего не сообщать ему. Музыкальная «инфекция», внесенная в дом моим братом, быстро распространилась и приняла угрожающие размеры с переездом к нам Бенедетти. Не отдавая себе в этом полного отчета, мы все в большей или меньшей степени были ею заражены; даже отец мой отвлекся от своей постоянной деятельности. Что же было бы, если бы он — и так уж недовольный моим нежеланием всецело отдаваться работе в мастерской — узнал о показе у Андреоли и о том, что желание стать певцом еще усилилось во мне! Он, конечно, возмутился бы, как это и случилось на самом деле впоследствии, когда я по-настоящему начал заниматься пением. С уверенностью, что голос мне не изменит, с воскресшей надеждой, обогащенный кое-каким житейским опытом, я принялся работать в мастерской с большей охотой. Я держал в тайне свои личные стремления, но на деле доказывал отцу свою добрую волю. И отец, несколько успокоившись, стал более покладистым.
После года занятий Бенедетти дебютировал в театре Квирино в «Трубадуре» в партии графа ди Луна, как нельзя лучше подходившей к его голосу, одновременно могучему и гибкому. Успех был настолько шумным, что о Бенедетти заговорили, как об откровении. Тото Котоньи утверждал, что никогда не слышал голоса такой красоты и предсказывал ему большое будущее. Суждение выдающегося артиста мгновенно облетело все театральные агентства. Я ни одного раза не пропустил «Трубадура». Эти спектакли были для меня неизъяснимым наслаждением и ценнейшими уроками. Больше всего я любил речитатив и арию второго действия. После речитатива Бенедетти заканчивал фразу: «Леонора будет моей» протянутым натуральным соль чистейшего тембра; затем он начинал арию, ювелирно отделывая ее вполголоса с таким тончайшим очарованием, что каждый вечер он обязательно должен был ее бисировать под шумные возгласы восхищения. Само собой разумеется, что он несказанно радовался своему успеху, а я радовался вместе с ним. Мне казалось, что его победа принадлежит и мне.
Моя любовь к нему была не меньшей, чем мое восхищение им. Я свободно входил и выходил из его уборной во время спектакля, помогая ему переодеваться. Домой мы возвращались вместе. Мой отец, счастливый тем, что обнаружил голос не только редкий, но, пожалуй, единственный в своем роде, был очень озабочен тем, чтобы Бенедетти не испортил его безудержным курением — у него в углу рта непрерывно дымила сигара. И естественно, отец стал делать ему строгие, хотя и справедливые замечания. Маэстро Андреоли, в свою очередь, читал ему аналогичные проповеди, но он, никого не слушая и ни с кем не считаясь, уверял, что не мог бы петь без помощи сигары и даже, что он благодаря сигаре с легкостью поет piano. Сколько артистов сходят на нет из-за подобных причуд!