Тринадцать лет спустя, в 1913 году я выступал в Нью-Йорке в концерте в Ипподроме вместе с Луизой Тетраццини. Зал ломился от публики, главным образом итальянской. Собралось больше семи тысяч человек. Импресарио пришлось усадить многих слушателей на самой сцене. Когда концерт кончился, я заметил в толпе какого-то необыкновенно возбужденного человека, который, размахивая руками, старался пробиться ко мне, крича на какой-то помеси английского с сицилийским: «Мистер Руффо, я — Паулилло, сын Нья Мари и Чиччионе, рыбаков в Ачиреале, помните?» Нет, я на самом деле ничего такого не припоминал, не узнал сразу разгоряченного чудака и прямо сказал ему, что он ошибается: я его не знаю. Но Паулилло не счел себя побежденным. Он последовал За мной до гостиницы Никербукер, где я жил, проник в гостиную и, продолжая утверждать, что мы давным-давно знакомы, стал напоминать мне множество подробностей, благодаря которым я, наконец, действительно узнал его. Не преминул он, конечно, упомянуть и о моей карточке, которая, по его словам, до сих пор прибита на дверях в пещере рыбаков и хранится как реликвия. Я спросил его о родителях. Мать его, Нья Мари, умерла от столбняка, поранив руку иглой при починке сетей. Отец его, Чиччионе, ослеп, но даже в этом печальном положении он добирался ощупью до входа в пещеру, чтобы дотронуться руками до мрей карточки как до некоего талисмана. И, узнав из газет, которые ему читали вслух, как сложилась моя дальнейшая судьба, как меня приветствуют толпы и принимают владетельные князья и монархи, он не уставал повторять, что моя фотографическая карточка — слава и украшение его хижины.
Не могу выразить, как меня взволновал рассказ Паулилло — весть о печальном конце Нья Мари и о несчастье, постигшем бедного Чиччионе. Я пригласил Паулилло выпить бокал шампанского и представил его Карузо, который после концерта пригласил к себе меня и Тетраццини. Очутившись среди нас, Паулилло пришел в состояние почти экстатическое, точно в одно мгновение был вознесен на небо и попал в среду богов. Он рассказал, между прочим, что вскоре после моего отъезда из Ачиреале, он поступил на торговый пароход, отплывавший в Америку. Попав в Нью-Йорк, он устроился работать в Бруклине, в ирландской булочной и там остался. Выучившись английскому языку и после смерти хозяина булочной женившись на его дочери, он сделался таким образом собственником торгового предприятия. Паулилло сообщил мне также не без некоторой гордости, что дела его идут превосходно и на его счете в банке лежит круглая сумма в восемьдесят тысяч долларов.
Чтобы не прерывать нити этих воспоминаний, расскажу, кстати, и следующее. Еще через пять лет, то есть в 1918 году, как только я вернулся из армии, меня пригласили в Мексику. Я сел на итальянский пароход «Ре Витторио», на котором возвращались в Америку около двух тысяч американских солдат, сражавшихся на нашем фронте. Штатских пассажиров на пароходе почти не было. Через несколько дней ко мне явился строгий, красивый и симпатичный молодой человек — военный врач Д'Анна, майор медицинской- службы американских вооруженных сил, уроженец Нового Орлеана, но сын родителей-итальянцев. Он очень мило и деликатно попросил меня спеть что-нибудь для американских солдат. Было бы чрезвычайно нелюбезно и даже некрасиво с моей стороны отказать ему в этой просьбе. Я ответил, что мне еще никогда не приходилось выступать на пароходе, но что на этот раз я выступлю с удовольствием в честь американского флага, который развевался в войну на одном фронте с флагами союзников. На борту было организовано празднество с играми, борьбой, боксом и тому подобными развлечениями. Я вскарабкался на веревочную лестницу, чтобы все присутствовавшие могли как видеть меня, так и слышать. Пел я самые разнообразные вещи и. среди них — гимн Обердана и «Марсельезу», что вызвало неукротимую бурю восторга. Майор Д'Анна был мне бесконечно признателен за ту радость, которую я доставил доблестным воинам. Вдруг передо мной вырос Паулилло, сын Нья Мари и Чиччионе. Он поступил в направленную на итальянский фронт американскую воинскую часть, чтобы сражаться за родину. (Вырвавшись из толпы, он, взволнованный, подбежал ко мне и бросился обнимать меня: «Ах, мистер Руффо,— говорил он,— судьба доставила мне радость снова встретить вас здесь, в открытом море, во время такого прекрасного праздника». И, как истый сицилиец, сохранившийся неприкосновенным под американским внешним лоском: «Ну и ну,— воскликнул он,— как вы пели! Нептун должен был бы выскочить со дна океана, чтобы вас обнять».
Но вернемся к моим юношеским воспоминаниям о Сицилии. Однажды утром, вскоре после возвращения из Ачиреале, Кавалларо появился у меня дома с нотной тетрадью под мышкой. С таинственным видом, но шутливо усмехаясь, он спросил меня, знаю ли я латынь. И тут же вкратце рассказал мне, что готовится очень значительное религиозно-артистическое событие — исполнение в церкви бенедиктинцев оратории Перози «Воскрешение Лазаря». Дирижировать будет сам автор. Кавалларо предложено составить ансамбль исполнителей, включая хор и оркестр, а мне поручена ни больше, ни меньше, как партия Иисуса. Я тотчас принялся терпеливо и ревностно изучать весь латинский текст, который мне предстояло исполнить. После многих ансамблевых репетиций о музыкальном событии заговорили повсюду, и по городу были расклеены широковещательные афиши. Для того чтобы выступить перед публикой в церкви, мне был необходим черный фрак, но у меня его не было. Дон Пеппино поспешил проводить меня к отличному портному, и очень скоро черный фрак был готов. Когда же я спросил у Кавалларо, сколько он заплатит мне за исполнение партии в оратории Перози, дон Пеппино ответил, что не он мне, а я ему должен был бы заплатить. И рассказал, что Перози думал пригласить для исполнения партии Иисуса баритона Кашмана, неоднократно и великолепно эту партию исполнявшего. И только тогда, когда Кавалларо заявил, что берет на себя труд подобрать исполнителей, хор и оркестр лишь при одном условии, а именно, чтобы партия Иисуса была поручена мне, только тогда Перози отказался от любимого баритона. Я, с своей стороны, понял, что говорить с Кавалларо о денежном вознаграждении бесполезно. Придется удовольствоваться новым фраком и парой лакированных туфель.
В день великого события в Катанию со всей Сицилии съехались тысячи священнослужителей и семинаристов. В огромной церкви бенедиктинцев их поместилось больше десяти ,тысяч. Исполнение оратории произвело грандиозное впечатление. Перози очень восхищался моим голосом, которому удивительно подошла партия Иисуса, моим произношением латинского текста и больше всего — моей интерпретацией его музыки. Я стоял вместе с другими артистами и хором на дере-вяннном помосте, специально построенном посреди церкви. Кавалларо и адвокат Макки сидели на стульях в первом ряду. При каждой фразе, пропетой мною, дон Пеппино жестикулировал, как обычно, выражая знаками свое восхищение. Голос мой, значительно усиленный акустикой церкви, разливался в пространстве как звуковой поток. При возгласе «Lazare, veni foras!»* Кавалларо не смог сдержать обуявшего его энтузиазма и закричал так громко, что его услышал Перози: «Матерь божия, но это же не Иисус Христос! Это голос самого дьявола!» Задетый этим нечестивым возгласом, Перози бросил на него возмущенный взгляд. Когда после окончания оратории я с трудом проходил сквозь толпу, семинаристы глядели на меня как завороженные. С маленькой бородкой, пробивающимися усами и длинной шевелюрой я, хотя и более молодой по возрасту, казался им, вероятно, подлинным назарянином. Кавалларо, расчищая мне дорогу, властно оглядывал с головы до ног всех этих церковников, опьяненных мистицизмом, и вызывал их на то, чтобы они прикасались к моей руке: «Лобызайте руку вашему господу»,— говорил он, и эти люди, точно загипнотизированные величественным зрелищем, прослушанной музыкой, ловили мои руки и подносили их к губам. Я шел как