Когда на рассвете возник вдали Неаполь, я почувствовал, что возвращаюсь к жизни. Ветер стих, и установился штиль. Солнце стало постепенно освещать острова волшебной красоты, поднимаясь в легкой дымке над островом Капри с его неповторимыми переливами красок — зеленой, голубой, сиреневой. Едва ступив на твердую землю с моим чемоданом, почерневшим от сажи, со шпагой Валентина, привязанной к чемодану наискось, я прежде всего подумал о том, чтобы найти портового цирюльника, который избавит меня от плотного слоя грязи, насевшей на меня во время путешествия. Не знаю, что было чернее — настроение мое или налипшая на мне угольная пыль. Цирюльник встретил меня громким взрывом хохота, и я был готов броситься на него с кулаками. Но только я собрался по заслугам отругать его, как, приблизившись к зеркалу, сразу успокоился. Невозможно было придумать более смехотворную, более нелепую внешность. Я выглядел чернее тех негритят, которые танцуют перед дочерью фараона Амнерис в «Аиде» Верди. Столь же осторожный, сколь и язвительный, брадобрей пожелал узнать сначала, сколько я собираюсь заплатить ему за приведение меня в порядок и захотел прежде всего договориться о цене. Он решительно претендовал на сумму не меньше трех лир, и мне не оставалось ничего другого, как только покорно склонить голову.
Разве я мог рисковать тем, что надо мной будет потешаться весь Неаполь? А миновать Неаполь я никак не мог. Когда я снова обрел свой естественный вид, то почувствовал себя вдруг точно освобожденным от владевшего мной кошмара. На радостях я стал напевать неаполитанскую песенку под названием «Малавита». Цирюльник, прополаскивавший раковину и увидевший, что она превратилась в клоаку, был готов растерзать меня. Однако, услышав мое пение, он, точно по волшебству, успокоился. Тем не менее, несмотря на мое певческое приложение, он заставил меня раскошелиться еще на одну лиру, когда я, желая окончательно привести себя в приличный вид, попросил у него чистое полотенце.
После этого я отправился на вокзал и сел в поезд, уходивший в Салерно. Приехав туда, я оставил чемодан в камере хранения и побежал в театр Комунале, чтобы повидаться с импресарио. Его на месте не оказалось. И тут ко мне подошли трое неизвестных — три молодых человека в возрасте от двадцати до тридцати. Весьма и даже, пожалуй, слишком церемонные, одетые с подчеркнутой, но спорной элегантностью, они спросили, являюсь ли я новым баритоном, приехавшим из Катании. Когда я ответил утвердительно, они посоветовали и убедили меня остановиться в гостинице против театра на берегу моря. Без приглашения с моей стороны они сами проводили меня туда, отрекомендовали хозяину и один из них отправился бы на вокзал за моим чемоданом, если бы хозяин не сказал, что на это у него имеется персонал.
Через некоторое время хозяин гостиницы собственной персоной поднялся ко мне в комнату и посоветовал не слишком близко сходиться с этими господами, которые являются не кем иным, как бандитами, членами неаполитанской и салернской каморры, хорошо известными полиции. Но в то же время он рекомендовал мне ни в коем случае не восстанавливать их против себя, так как у них в руках театральная клака, и они хвастаются тем, что два года назад из злобного озорства освистали при его дебюте ни более ни менее, как самого Карузо.
Этот факт произвел на меня сильнейшее впечатление и заставил насторожиться. Я решил точно придерживаться советов хозяина гостиницы, но внести в дело некоторую долю и собственной инициативы. Мне, действительно, удалось разыгрывать бандитов в течение всего сезона. Таинственными намеками я дал им понять, что сам, прежде чем стать певцом, был некоторое время связан с уголовным миром Ливорно.
Эта шутка принесла мне, быть может, больше вреда, нежели пользы, была рискованной и могла оказаться чреватой весьма неприятными последствиями. В самом деле, после моего дебюта друзья-бандиты, считая меня за своего, не отходили от меня ни на шаг. Они вечно путались у меня под ногами, так что я их возненавидел и не мог дождаться дня, когда смогу уехать из города. Собираясь вместе — их было человек пятьдесят — они рассаживались по всему театру от галерки до партера и после каждого моего выступления начиналось нечто невообразимое. С адским шумом устраивая мне овации, они в простоте сердечной воображали, что таким образом оказывают больше чести товарищу, сумевшему в столь молодые годы достичь известности. В уборную ко мне они врывались как хозяева и где-то в глубине души были не прочь считать себя виновниками моего успеха. Я давал выход своему раздражению в разговорах с хозяином гостиницы.
Всегда любезный и внимательный, он старался по возможности охранять меня, оставаясь при этом в тени, так как сам опасался членов каморры, зная, что они способны на любое злодеяние. На последнем моем выступлении — шла опера «Риголетто» — бандиты все до одного были в театре и все в праздничной одежде.
По случаю последнего спектакля и закрытия сезона они задумали устроить в мою честь банкет в пользовавшейся дурной славой таверне на самом берегу моря, далеко от центра города, банкет, на котором должны были присутствовать и их женщины, особы самого предосудительного поведения. Квестуре было уже известно об этом предполагаемом собрании. Должен сказать, что хозяин гостиницы спас меня от большой беды, предварительно взяв для меня железнодорожный билет на первый поезд, уходивший после спектакля.
Кроме того, хитро придуманным обманом и при участии полицейских агентов, он убедил трех неразлучных друзей, что я в обществе кого-то из их компании уже отправился в таверну, и что он сам видел меня уходившим за несколько минут до того, как они пришли за мной. А я тем временем успел бежать из гостиницы, выйдя на улицу через черный ход ресторана. Признаюсь, я был не прочь присутствовать невидимкой на банкете бандитов в далекой таверне на берегу моря, в обществе их женщин. И особенно хотелось мне услышать те тосты, которые они, несомненно, не преминули произносить при каждой перемене блюда в честь предполагаемого товарища по работе, завоевавшего в молодые годы громкую известность на театральной сцене.
Глава 12. В ГЕНУЕ И ФЕРРАРЕ
Пребывание в Генуе. Хозяин пансиона делает мне скидку. Дебютирую в «Травиате». Пьер Джулио Брески. Возвращение в Милан. Встреча с братом Этторе. Договор с Феррарой. История одного пальто, и многое другое. Отказываюсь петь, увидя, что на афише назван «знаменитым»
После Салерно я вернулся в Милан, откуда уезжал много раз на гастроли, выступая в разных театрах Италии: в Брунетти в Болонье, в Гарибальди в Падуе, в Реджио в Парме, в Този Борги в Ферраре и в театре Карло Феличе в Генуе. Здесь я получил самое большое вознаграждение, а именно — девятьсот лир за выступления в течение двух месяцев. Я был законтрактован агентом Дзопполато, но, как ни старался, не смог выцарапать у него круглую сумму в тысячу лир! Дебютировал я в «Травиате», а затем пел в «Риголетто». Дзопполато рекомендовал меня в хороший генуэзский пансион, где обычно останавливались артисты. Он сам предупредил хозяина, который был ему приятелем, о моем приезде, так что тот пришел встречать меня на вокзал. Однако прежде чем последовать за ним, я предусмотрительно спросил его о ценах в пансионе. Он ответил, что для меня будет сделана скидка, и он удовлетворится всего лишь пятнадцатью лирами в день. Я тотчас же опустил свои чемоданы на землю. Как мог я позволить себе подобную роскошь при моем нищенском контракте? Он удивился. В Генуе, сказал он, нигде не устроиться дешевле, даже в самом скверном пансионе. Я показал ему контракт. Он был изумлен и спросил меня, каким же образом я думаю свести концы с концами. Тогда я рассказал ему, как жил недавно, договорившись с рыбаками в Ачиреале. Он очень обиделся сравнению Ачиреале с Генуей. Я стал уверять его, что мне наверно удастся найти в порту какую-нибудь харчевню, где я за несколько лир смогу есть вкусные супы и превосходную рыбу. Весьма недовольный, он тотчас же со мной распрощался. Однако, отойдя на несколько шагов, вдруг повернул обратно и спросил, сколько же я окончательно ассигную на два месяца жизни в Генуе? Все расчеты были у меня уже сделаны заранее, и я ответил, что желая дотянуть до конца сезона ничем и ни у кого не одалживаясь, считаю, что десять лир — максимальная сумма, которую могу позволить себе тратить в день. Не знаю почему, может быть просто из жалости ко мне, добрый генуэзец вдруг решился за эти десять лир принять меня в свой пансион. Он прибавил, что жена его уже приготовила мне комнату и назначила место за столом, но просил меня никогда и никому не проговориться о том, как он пошел мне навстречу. Должен сказать, что я провел этот сезон в симпатичнейшей среде и за мной ухаживали лучше, чем за другими постояльцами, платившими за пансион значительно дороже, чем я.