Выбрать главу

Кое-кто сомневался в том, сумею ли я, такой молодой справиться со столь трудной партией. Но после первого представления даже самые строгие критики признали во мне не только певца с исключительным голосом, но и артиста, который наряду с природными данными обладает и качествами, приобретенными путем умелой работы. Действительно, прежде чем появиться перед публикой, я в течение целого месяца не занимался ничем, кроме «Отелло». Я достал стихотворный перевод трагедии, принадлежащий перу Джулио Каркано, и каждый день занимался своей партией с трагедией Шекспира в руках. И поскольку создание столь глубокого образа требует долгого времени, чтобы до конца прочувствовать и понять его, я был счастлив, что в моем распоряжении оказался месяц, позволивший мне освоить этот образ как можно лучше. Да, я имел большой успех и в театральном мире и в прессе. С тех пор я так и не прекращал заниматься изучением великого английского драматурга. Именно он был главным двигателем происходившей во мне эволюции. После представлений «Отелло» в Пизе я поехал в Сиенну в театр Лицца, где исполнял роль Карла V в опере Верди «Эрнани», а затем направился в Палермо. Я был вызван туда, чтобы заменить в театре Массимо двух знаменитых баритонов, которые должны были по контракту уехать в Буэнос-Айрес, а именно Марио Саммарко и Эудженио Джиральдони — одного в партии Риголетто, другого в партии Скарпии. Как Саммарко, так и Джиральдони показали себя по отношению ко мне в высшей степени внимательными: это были по-настоящему благородные люди и в искусстве и в жизни. Я должен был появиться на сцене впервые в новом месте в роли Риголетто, но это оказалось невозможным, по причинам, от меня не зависевшим. Таким образом, я был вынужден предстать на суд публики в роли Скарпии, роли тем более трудной и рискованной, что, во-первых, она была для меня совершенно новой, во-вторых — ее все время исполнял тот, кого на эту роль выбрал сам композитор и, в-третьих, мне предстояло выступить на сцене без оркестровой репетиции, удовольствовавшись одной единственной репетицией под рояль.

Вот при каких обстоятельствах мне удалось поближе познакомиться с Джиральдони. Я был ему представлен, и он принял меня весьма сердечно. Я попросил извинить меня за причиняемое беспокойство, но сказал, что считаю невозможным выступить перед публикой в театре Массимо после него, первого и лучшего исполнителя роли Скарпии, не получив от него помощи и умудренного опытом совета. Я позволяю себе затруднить его,— продолжал я,— в надежде, что он просветит меня и главным образом в том, что касается некоторых особенностей второго акта. Он отнесся к моей просьбе чрезвычайно внимательно и, хотя ему предстояло выступить в этот вечер в последний раз, он тотчас же отправился со мной в театр, позвал одного из пианистов-концертмейстеров, распорядился, чтобы рояль был выдвинут на сцену, и в течение почти целого часа хлопотал как режиссер-постановщик, открывая мне все особенности постановки второго акта во всех ее мельчайших подробностях с такой доброжелательной готовностью, которая могла сравниться только с присущей ему высокой художественной требовательностью. Этого было достаточно, чтобы внушить мне уверенность, необходимую для того, чтобы предстать на суд палермской публики. То, как проявил себя Джиральдони, глубоко запало мне в душу, и много лет спустя, в театре Колон в Буэнос-Айресе, я был счастлив, когда мне представилась возможность доказать ему свою благодарность не на словах, а на деле.

Палерно оказалось значительным шагом вперед на моем артистическом пути. Импресарио и меценатом театра Массимо был тогда Иньяцио Флорио, и я был приглашен в Палермо лично им телеграммой, в которой он, как это было принято, спрашивал меня о моих условиях. Я ответил тогда, что, кроме оплаты дорожных расходов и номера в гостинице, не претендую ни на что, считая более чем достаточным для себя вознаграждением удовольствие и честь петь у него в театре и познакомиться с _ самым любимым и уважаемым человеком во всей Сицилии. Я выступил в шести представлениях и после каждого из них меня ждал неизменный сюрприз: я получал из конторы Флорио конверт, в котором каждый раз находил тысячу лир. И это не все. Прежде чем я уехал из Палермо, в доме Флорио было устроено большое празднество, на котором присутствовала вся палермская аристократия; по этому случаю был приглашен и я, с тем, чтобы спеть несколько романсов. Когда окончился короткий концерт, секретарь Флорио вручил мне конверт, в который была вложена, как всегда, тысяча лир. Но я отказался от денег, говоря,— и так оно и было на самом деле,— что я полностью вознагражден тем, что имел честь участвовать в этом прекрасном празднестве. Однако этим дело не кончилось. В тот момент, когда я собрался уходить, я получил еще один, особенно приятный для меня сюрприз. Флорио был в тот вечер в сером фраке, и в пышном галстуке его красовалась булавка с великолепной, чрезвычайно ценной жемчужиной. Он подошел ко мне вместе со своей красавицей женой, донной Франкой, чтобы поблагодарить за удовольствие, которое я доставил ему, выступив у него в доме. Донна Франка присоединилась к мужу в выражении благодарности, и — по всей вероятности, она уже была в курсе моего отказа от тысячи лир,— вынув великолепную булавку из галстука Флорио, она приколола ее мне с просьбой принять этот подарок на память о моем успехе в Палермо. Вот как в то время принимали гостей в доме у Флорио!

После Палермо я отправился в театр Ла Фениче в Венецию, где выступил в «Трубадуре». Успех был огромный, и после «Трубадура» мне предложили партию Люцифера в опере «Святой» венецианского композитора Франческо Гина, являвшегося учеником Смарельи и одним из самых сильных музыкантов Венеции. Автором либретто был граф Сугана. Что касается исполнения музыки, то я прошел свою партию с Гином, и он остался мной чрезвычайно доволен. Утверждал даже, что никто другой не смог бы так выразительно воплотить музыкальный образ, как это сделал я. Что же касается воплощения актерского, то Сугана находил, что для Люцифера я слишком молод, слишком сухощав и недостаточно богат опытом. Кроме того, он подозревал — и высказал мне это совершенно откровенно,— что я недостаточно знаком с мифологией. Я ответил ему, что, по правде говоря, не могу особенно похвалиться своими знаниями в этой области, но в том, что касается Люцифера, я осведомлен достаточно и потому прошу его отнестись ко мне с полным доверием.

Я должен был появляться в первом действии в образе и костюме римского гладиатора, несомого на большом щите четырьмя центурионами, и партия моя начиналась вакхической песнью, очень эффектной по музыке и драматическому воздействию. И хотя Сугана подтверждал на репетициях, что голос мой как раз тот, о котором он мечтал для выражения дьявольской мощи своего героя, но внешний вид - и он настаивал на этом, вопреки восторгам Гина,— моя сухощавость — никак не соответствует задуманному им образу. Он был, конечно, прав, этот граф Сугана, но он не знал, что я заказал в Милане бутафорскую кольчугу, придававшую моей груди и всему туловищу могучие очертания классического гладиатора и подлинного властелина преисподней. На генеральную репетицию все явились в костюмах и гриме.

Я с нетерпением ждал четырех центурионов, чтобы сесть на щит, как вдруг, сопровождаемый маэстро Гином, передо мной вырос в высшей степени раздраженный граф Сугана. По своей близорукости он меня не узнал и, указывая на меня маэстро Гину: «Вот,— закричал он,— каким должен был быть Титта Руффо!». Но Гин, успевший узнать меня и пришедший в необыкновенное возбуждение, в свою очередь набросился на графа: «Неужели вы не видите? Да это же он и есть собственной персоной!» Сугана буквально остолбенел. Ему казалось невозможным, чтобы моя мальчишеская фигура могла мгновенно принять размеры фигуры атлета, чуть ли не великана! Успех мой был огромным, особенно в монологе, исполняемом в великолепной декорации, изображавшей Египет. Этот монолог был кульминационным моментом оперы и, когда я закончил его крайней для баритона высокой нотой, вся публика, как один человек, разразилась шумной овацией. После спектакля авторы оперы говорили повсюду, что исполнение мое везде и во всем соответствовало тому, о чем они мечтали.