Когда спектакль кончился, я удостоился чести принять у себя в уборной Викторьена Сарду, которого сопровождал Умберто Джордано. Они обняли меня и оба выразили мне свое восхищение. Сарду поцеловал меня в лоб, и обратившись к Джордано, сказал: «Voila un artiste qui fera beaucoup parler de lui dans le monde entier»*. И Джордано признался, что мой личный успех в огромной степени обусловил успех его оперы.
Я уже не помню теперь, на каком из представлений этой оперы к концу спектакля пришла ко мне в уборную графиня дю Шато в сопровождении известного организатора музыкальных сезонов Астрюка и спросила, расположен ли я петь в концерте у нее в доме. В этом концерте должны были принять участие и другие известные артисты, например, знаменитый Кубелик, имя которого гремело в то время в Париже. Мне сразу пришла в голову счастливая мысль и, обратившись непосредственно к самой графине, я сказал, что быть представленным ею парижскому обществу — для меня честь не только соответствующая, но и превышающая любое вознаграждение. Графиня посмотрела на меня с удивлением: «С,а c'est gentil de votre part monsieur Titta Ruffo, — сказала она,— Vous serez bien recu dans ma maison, mais je ne veux pas profiter de votre aimable gentillesse».** И она ушла, сказав мне еще напоследок: «Toutes mes felicitations pour votre immense succes a Paris comme chanteur et comme tragedien».***
Концерт, на который я был приглашен пришелся на субботний вечер. Ровно в девять я был в одной из гостиных во дворце дю Шато и ожидал начала концерта, беседуя с Кубеликом. Я впервые принимал участие в концерте в частном доме и не знал существующих обычаев. Надо сказать, что я был сильно разочарован. Прежде всего мне пришлось ждать больше часа.
* «Вот артист, о котором будут много говорить во всем мире» (франц.).
** «Это очень мило с вашей стороны, господин Титта Руффо. Вы будете хорошо приняты у меня в доме, но я не хочу злоупотреблять вашей любезностью» (франц.).
*** «Поздравляю с огромным успехом в Париже как певца и трагика» (франц.).
В тот вечер дю Шато давали дипломатический обед, на котором присутствовали самые высокопоставленные представители парижского общества. Трапеза закончилась только в половине одиннадцатого. Кубелик был объявлен первым номером программы. Он начал концерт, извлекая из своей скрипки те чудеса, которыми прославился на весь мир. Вернувшись в гостиную после бурной овации, он получил от мажордома конверт, любезно распрощался со мной и уехал. Когда наступила моя очередь, мажордом пригласил меня войти в зал, чтобы исполнить свой номер. Я отказался, мотивируя отказ тем, что желаю предварительно переговорить с графиней. Удивленный мажордом тотчас же пошел предупредить ее и через несколько минут, в то время как я был занят разглядыванием великолепнейших картин Буше, графиня появилась в гостиной явно смущенная. Спокойно и холодно я выразил ей свое возмущение тем, что меня заставили ждать около двух часов, как лакея, и заявил, что не намерен подвергнуться унижению спеть несколько романсов для того, чтобы мне вручили конверт и отправили на все четыре стороны без всякого уважения ко мне как к человеку. Я напомнил графине, что принял ее приглашение, отказавшись от денежного вознаграждения, будучи убежден, что, поскольку она снизошла до того, чтобы лично прийти ко мне в уборную, то она же окажет мне то уважение, которого достоин артист и примет меня у себя в доме как гостя. Графине дю Шато не оставалось ничего другого, как взять меня под руку и так ввести в зал. Далее она со свойственным ей благородством сама села за рояль, чтобы аккомпанировать мне и, когда кончился концерт, представила меня своим гостям.
Вместо трех романсов, указанных в программе, я, вняв выражению всеобщего восторга, удвоил это количество. В тот вечер я познакомился с наиболее видными представителями парижского артистического и литературного мира — с Ростаном, Метерлинком, Сен-Сансом, Массне, Ришпеном, скульптором Трубецким и другими, имена которых я уже не помню. Я был также представлен всем присутствовавшим на вечере иностранным послам и в первую очередь — его превосходительству Томмазо Титтони и его очаровательной супруге, донне Биче; оба они были по отношению ко мне исключительно любезны.
После инцидента или, вернее, кислосладкой интермедии — очень кислой поначалу, но пришедший к сладкому и даже сладчайшему концу — я имею в виду концерт во дворе графини дю Шато, я выступал во многих других больших парижских салонах, приобретая известность и завоевывая уважение.
Возвращаясь к театральным представлениям, должен сказать, что после «Сибири» и «Федоры» я имел счастье петь в театре Сары Бернар «Севильского цирюльника» вместе с Анджело Мазини, самым большим тенором предыдущего поколения, и Реджиной Пачини, достойной соперницей Аделины Патти. Роль дона Бартоло исполнял знаменитый комический бас Барделли, роль дона Базилио — бас Оресте Лупи, обладатель прекраснейшего голоса. Очень ценными для меня были на репетициях мудрые советы Мазини. В наших совместных сценах он с большим вниманием и чуткостью предложил мне прислушиваться к нему и согласовать звучание моего голоса как с его пианиссимо, так и со всеми другими оттенками, которыми он владел бесподобно. Я был горд и счастлив тем, что хожу вместе с ним по одной сценической площадке.
Мазини был человеком неразговорчивым. Величайший мизантроп, он ни с кем не общался. Я часто встречал его, когда прогуливался по набережной Сены. На голове его красовалась, как всегда, мягкая черная фетровая шляпа с большими полями, а во рту — неизменная сигара. Мне очень часто хотелось подойти и пройтись вместе с ним, но я ни разу на это не отважился, так велико было его обаяние и такое внушал он мне уважение.
Из Парижа я поехал в Пизу, куда после смерти матери перевез семью. У нас была квартира в одном из старых домов XVI века, в палаццо Агостини, откуда открывался чудесный вид — панорама берегов Арно до самой средневековой крепости, вблизи Морских Ворот. А иногда при заходе солнца в ясную погоду можно было различить и кружевную башню, фантастично выделявшуюся на горизонте как волшебное видение.
Очарование этой картины воскрешало в моей памяти многие воспоминания детства и особенно кражу вишен с последующим материнским внушением, маленькую Джеммину, далекую подружку моих игр на улице Каррайя, и тому подобные картинки и эпизоды моего раннего детства. Я прожил некоторое время с сестрами, а затем уехал в Милан, где у меня был подписан контракт на сезон в театре Лирике
Я нанял квартиру на улице Сант Антонио и начал разучивать «Жонглера богоматери», оперу Массне, с которой я должен был выступить снова перед миланской публикой. Мне предстояло исполнить характерную партию Фра Бонифаций, монастырского повара. Я очень много работал над ней. Раздумывая над исполнением мистической арии «Расцветала роза на берегу реки», я нашел нужным добиваться — и это удалось мне — тенорового, но - несколько сгущенного оттенка голоса, сохраняя, тем не менее, присущую ему баритональную окраску. Я пропевал эту мелодию по пять-шесть раз в день и овладел ею в совершенстве. Каким наслаждением было констатировать, что мне полностью удалось подчинить себе все голосовые возможности и что я смог добиться самой сложной окраски звука, сливая белое и синее с красным и черным в необыкновенно гармоничном сочетании.