– Почему ты такой хмурый?
Я широко улыбаюсь, чтобы не показать скуки.
– Почему хмурый? Просто устал немного.
– Вот, выпей еще.
Эми подливает мне еще из бутылки. Она видит – мне невесело. Из всех здесь она самая наблюдательная, такая же поверхностная, как и остальные, но, по крайней мере, способная остановится и взглянуть чуть сверху.… А это уже много.
– Хорошо.
Я опрокидываю в себя чашку. Отвратительное ощущение потери контроля. Как всегда поражаюсь, как они это переносят? Или им это… нравится? Но как.… Сам…
Телефонный звонок в тандеме с головной болью будит меня.
В трубке слышны громкие всхлипы.
– Мам? Что случилось?
– Твой отец… Он запил. Ударил меня. Я уехала к бабушке с дедушкой. А он все не прекращает пить, в этот раз больше чем обычно, уже три недели пьет. Зарплату ему же прямо домой приносят,… Ты можешь приехать?
Через полчаса, попрощавшись с Эми, я поехал на вокзал и взял ближайший билет до родного города.
Повидав мать, я сразу отправился домой. Вечерний подъезд встретил привычным полумраком и тишиной. Второй этаж. Окрашенная в чёрный стальная дверь. Тяжелый запах перегара бьет в ноздри.
“Все всегда делай сам”
– Сынок, ты, что ли?
Он сер от сигарет и чуть красен от водки. Мутные глаза не могут сфокусироваться на мне: веселые зеленые омуты из моего детства превратились в грязные болота, темные шелковистые волосы – в спутанную седую гриву.
“Все сам сделал! С начала и до конца.… И никто ему не помогал…”
– Здравствуй, приятно тебя видеть! Давно не виделись с тобой, чертяка! А мама твоя съехала, представляешь? Совсем дурная, от мужа бегать! Пошли, выпьем!
Он, пошатываясь и придерживая стену коридора левой рукой, приближается ко мне.
“…черное это белое, и наоборот…”
Я резко бью его в солнечное сплетение, и, когда он сгибается пополам, добавляю сверху.
Так, как он учил меня.
Так, как его учил майор.
“…никто вам не поможет, все всегда… делай сам…”
Оглушенный болью, он покорно идет в ванну. Веревка ложится на заломленные руки, теперь ничего не помешает мне промыть ему немного мозги. Буквально. Вода очищает, верно?
“Стаканы, души, жизнь у них пустая, понимаешь?”
Я зажимаю его нос, чтобы заставить открыть рот. Крепкая заварка льется туда. Нужно очистить его, изнутри и снаружи, наполнить его ужасом. Оставляю его в ванной, а сам прибираю квартиру, выкидываю бутылки, вычищаю все и проветриваю. Тяжелый запах улетучивается, и связанный мной человек долго слушает мои доводы в пользу трезвого образа жизни, наблюдая за движениями ножа в моих руках.
Через пару дней я смотрю на своего протрезвевшего во всех смыслах отца и звоню матери.
– Мам, привет. Ага, я думаю, все в порядке. Вы можете вернуться. Да. Да. Хорошо.
В его глазах я вижу нужный мне страх.
– Ты хорошо учил меня. Я все всегда делаю сам. Спасибо, папа.
Я открыл глаза, посмотрел на настенные часы – было пять утра. Открыв холодильник
Достал колбасу и сыр. Позавтракал. Лег уже в кровать.
На улице лил дождь. Порывистый ветер гнал жёлтые листья по улице; громко шумели оголенные кроны деревьев. Уткнувшись носом в шарф, я торопился в университет, где у меня было назначен экзамен. Это был мой последний шанс: в стране бушевал кризис, если бы я провалил экзамен, мне бы пришлось отчаливать обратно к моему деду, в деревню, где единственной, но зато доступной работой было рыть и сеять. Я прибыл вовремя. Секретарша повела меня к ректору. Узнав, что мне придётся беседовать непосредственно с ректором, я запаниковал.
Ректор, вернее, директриса, была женщиной в возрасте, хорошо сохранившейся. Когда я её узнал, то понял: дело выгорит. Увидев меня, она улыбнулась, поздоровалась и приказала сесть на стул, что стоял напротив её стола.
Экзамен прошло успешно.
Я был рад тому, что наконец-то сдал экзамен. Однако такие люди, как я, не возносятся на облака обетованные, скорее, моё место там, внизу, но и туда, увы, мне не попасть, ибо хуже смерти и ада только больная жизнь.
О болезнях. С детства я был крепким человеком. Моя юность дышала здоровьем – здоровьем телесным. Но вот дух – он был испорчен моим пристрастием к зрелым женщинам. Конечно, для подростка это нормальное увлечение, глупо романтизировать буйство гормонов необыкновенным извращением. Однако мой случай оказался уникальным.
С чего всё началось? Психолог бы осторожно мне намекнул, что с матери. Но моя мама – при всей моей любви к ней – никогда не была красивой. Да и отца я глубоко уважал. В моём случае причиной послужила учительница музыки – прекрасная женщина, лет тридцати пяти (может, сорока), с короткострижеными волосами, – к округлым формам талии которой я приковывал свой пытливый взор, будучи пылким девятиклассником. Часто вечерами, в глубинах темной комнаты, я предавался пубертатным шалостям, довольствуясь её изображением на телефоне. И до сих пор меня терзает мысль о моей нерешимости: она ведь была одинока.