– Черт, – говорю я.
Чувство юмора реальности невозможно переоценить.
Ольга наклоняется и поднимает с кафеля свой халат, и вот тут мне становится действительно жутко. Для такой женщины, как она, это, должно быть, величайшее оскорбление! Не родился ещё тот мужчина, чей фаллос не встал бы колом в любое время дня и ночи, после любого количества выпитого от одного лишь взгляда её алчущих глаз. Поразительно, думалось мне, как же нелепо и смешно: из двух противоположных сущностей я умудрился не угодить обеим! И на целостность стены ума покусился и плоти отказал в удовольствиях. И чьей плоти отказал! Мыслимо ли!
Да пошло все к черту!
Я потерял ход времени, видимо сегодня был уже четверг.
Глава 2: «Здорово, дед!»
Я решил уехать из города, давно не видел своего деда. Я приезжаю. Здесь высокое небо и прозрачная невесомая тишина, что разболокнет душу до исподнего, только занырни. Приезжаю от случая, когда сумятица дней жгущей окалиной брызнет в стороны так, что сердце клоком сухой травы вспыхнет, роняя быстрые искры, съёжится горсткой лёгкого пепла и дуновением шального ветра разметается, разнесётся над колкой стернёй памятного да былого.
Время здесь оттормаживается в обратку, замирает недвижимо, и даже птицы осторожничают, перелетая высоко вверху, цепляя кроны сосен, изредка дают о себе знать, но и то вполголоса.
Крупный зернистый песок желтит на обочине под солнечными лучами, и, если нагнуться, то едва уловимо бликует прожилками кварца.
Последние метры сердце-кузня отчего-то частит глухим внутренним боем по наковальне. Заперев глубоко внутри дыхание, сворачиваю с дороги направо. Небольшой пологий взгорок, тропа меж невысоких оградок, выстланная опавшей порыжелой хвоей. Ноги облапит густой черничник, шелестит мелкой плотной листвой.
«Здорово, дед!»
Лёгкий прищур родных глаз с помутневшей керамики, тонкая нить сжатых губ. Осторожной рукой подоткну неловко поглубже рассыпанные алые брызги траурных пластиковых гвоздик, обмахну сосновые иглы с мраморного тёмного камня. Гранёный стопарик и строгое блюдце синей каёмки набрали дождевой воды – выплесну аккуратно на сторону, протру рукавом. Хрустнув податливой пробкой, отомкну шкалик, склонив набок узким горлышком, плесну в стопку по край – пусть будет.
Не скорбь внутри, нет. Тихая прозрачная грусть и светлое благолепие. Яркое полуденное солнце светлит ровные стволы сосен, режет слепящими лучами листву кустарника, кое-где искрит в хрустальных округлых каплях редкой росы. Настырные мелочи цепляют взор, бьются назойливо в глаза, точно стараясь удержаться тем, что они есть в этой вековой тиши. И есть, и будут.
Воздух чист и недвижим до звона в ушах. Редкий лёгкий ветерок чуть шумнёт где-то высоко вверху, в далёких густых кронах. С мягким глухим стуком шлёпнется оземь выпотрошенная белкой вскрытая сосновая шишка. Там, наверху, в бездонной глуби толкаются ватные клочья облаков, топорщась на стёганом одеяле лазурного неба. Время, застопорив свою неуёмную поступь, замрёт натянутой до предела струной, застынет на грани, точно заледенев. И я говорю. Говорю трудные мне слова, рассказывая деду о переболевшем и сгинувшем в летах. О том, что не успелось, не сказалось, не сделалось, хотя могло бы. Да только нет, не бывает у Бога ни должного слова в долг, ни лишнего дня про запас.
А что я? Я до сих пор режу хлеб толстыми ломтями, когда никто не видит. Когда никто не скажет, что это «деревенщина». Как ни раскинь, а всё же короток отведённый вещам век, и даже то немногое, чем дорожим и что храним бережно, тает, растворяется неумолимой утратой, отбыв своё, сгинув потерями в стёжках-дорожках, закоулках жадной судьбы-лихоимки. Стопка пожелтевших чёрно-белых фотографий со съеденными временем краями, взмахрившимися уголками – нет про запас негативов, и не будет тем снимкам второй жизни, хоть бы и не в цвете. Но память моя, цепкая, расторопная дрянь – жива и жить будет!
Почти пустая бутылка звонко опустилась на траву.
Я встал и потянулся. Земля немного качнулась, а небо на секунду уплыло куда-то вправо. Пьянь, – подумал я.
Да, я много возомнивший о себе зануда, в котором нет ни капли мужественности. Мужественность – это совсем не дурная отвага в глазах и, тем более, не крутой вид, как у наблюдавшегося поблизости громилы. Мужественность – умение брать судьбу за горло и сворачивать это горло, если того требуют обстоятельства. Но зачем?