— И куда же ты меня? — спросил Брызгин.
— Далеко. Наберитесь терпения.
— Грубо, очень грубо.
— Наоборот. Полон к вам почтения и сочувствия, как и вы ко мне.
— Ответишь.
— Уже все равно. За мной угон, избиение. Плюс изнасилование собственной жены, — вздохнул Клюев.
— Полицай. Вот самое точное слово, — сказал, помолчав, Брызгин.
Водитель обернулся к нему с улыбкой:
— Роман Романович, вы когда-нибудь пробовали кляп? Это невкусно.
Долго ехали. Всю ночь. В кромешной тьме, по пустым, будто забытым дорогам. Павел Сергеевич гнал и гнал машину. Пассажир затих за его спиной, его, казалось, вообще не было.
И вот среди ночи фары выхватили из тьмы: «Павловская Слобода». Вспыхнули и погасли буквы на придорожном щите, сзади раздался смех Брызгина. Пронеслась уже, отвалилась в бездну деревня Клюева, сгинули родные огоньки, а старик все смеялся, не мог успокоиться.
На рассвете вкатились в большой город. Высотные башни, площади, проспекты; Павел Сергеевич ехал против правил, куда хотел, сворачивал. А потом была улица, двор, дом. Затормозил у подъезда, выскочил.
Стоял в парадном, наугад, без успеха давил кнопки кода. Вышел. Примерившись, прыгнул, вскарабкался на пожарную лестницу, полез вверх. Снова прыгнул, по-обезьяньи ловко перескочил через решетку балкона и вошел в квартиру. В первой комнате спали, и во второй спали. Никто не проснулся. Только девочка привстала с постели и снова легла, Клюев ей привиделся.
Он эту квартиру прошел насквозь. На лестнице вызвал лифт и поехал в другую квартиру.
Дверь, звонок. Старушка на пороге, совсем дряхлая:
— Таисия Ивановна, это я, это Паша Клюев. Супруг еще отдыхает?
Гундионов лежал в постели, глаза его были закрыты. Павел Сергеевич склонился над ним: нет, не было сна на лице хозяина, только страх.
— Вставай, — приказал Клюев.
…Он вывел Гундионова во двор. Хозяин был в пижамных брюках, тапках, в пиджаке на голое тело. Видно, Клюев не дал одеться.
— Иди, он там.
Гундионов поковылял к «Москвичу». Подошел к машине, постоял и вернулся.
— Ты мертвого привез, — сказал он.
Павел Сергеевич побежал. Рванул дверцу. Брызгин сидел в машине с открытыми глазами. Он был как живой, но мертвый.
— Но я… я не хотел! — пробормотал Павел Сергеевич.
И услышал сзади рыдание:
— Роман! — плакал Гундионов. — Роман, все не стоит выеденного яйца! Роман, Роман!
— Я не хотел, — снова сказал Клюев. И закричал: — Я не хотел, я не хотел!
Эхо пустого двора ударило, оглушило его самого, он побежал, вернулся:
— Ты, ты этого хотел! Хотел, хотел. И я привез!
Гундионов смотрел на Павла Сергеевича с сожалением:
— Ты, Паша, перестарался, как всегда, — сказал он.
Павел Сергеевич побежал без оглядки. Через двор, в арку, по улице, по пустому проспекту.
Клюев стоял лицом к хору, спиной к залу. Он знал, что это в последний раз. Пели женщины в белом, мужчины в черном. Он дирижировал, он словно то бил с силой, то нежно касался своих черно-белых клавиш, исторгая из людей вместе с голосами души.
Да, он знал, что все в последний раз. Знал, чувствовал, что в переполненный зал уже вошла, предъявив особые свои билеты, троица молодых людей в вечерних костюмах, вошла и встала воспитанно у дверей.
Потом Клюев уже воочию увидел их совсем близко, у сцены. Молодые люди хлопали в ладоши вместе с залом, хоть и были далеки от музыки. И он им кланялся, улыбался, и они тоже улыбались, вписываясь в среду, и терпеливо его ждали.
Но он добился новой отсрочки. Зрители все аплодировали, Павел Сергеевич опять повернулся к хору. Поднял руки: приготовиться! И вдруг в наступившей тишине… оглянулся. И так стоял, обратив лицо в зал. Стоял, окаменев, как памятник.
Он увидел другой зал. Гундионова с Марией среди зрителей. Тогда был первый его концерт. Смущенный и неловкий, злой даже на себя и свою долю, стоял Павел Клюев перед публикой, и Гундионов с Марией хлопали ему громче всех и даже кричали «браво». А потом Мария поднялась, пошла к нему с букетом цветов.
В тот же вечер после концерта провожали Гундионова.
Поезд тронулся, он встал на подножку. Сказал:
— Еще увидимся, такое предчувствие!
Павел с Марией шли по перрону все быстрее. Гундионов был еще рядом, они видели близко его лицо. Они пока не расставались, были все вместе. А поезд набирал ход, Павел с Марией уже бежали, Гундионов смотрел на них с подножки.