— Паша с Машей! — улыбнулся он.
И в эту последнюю минуту он был еще здесь, с ними, на расстоянии вытянутой руки, но вот и эта минута умчалась, канула, как все минуты. Кончился перрон, все кончилось. Павел с Марией стояли на краю, махали вслед поезду. Потом посмотрели друг на друга: началась жизнь!
1987
Армавир!
Корабль уходил в ночь. Светили гирлянды его огней, летела музыка с палубы. Прохожий на набережной под эту музыку отплясывал, кричал кораблю: «Армавир»! Ну, даешь! Ух ты, «Армавир»!» Ноги его еле держали, но он все плясал, радовался, что перепало веселья. Вдруг музыка смолкла, он обернулся и не увидел в море огней, одну лишь черную ночь. Корабля как не было. Он стоял под фонарем, одинокий прохожий, самый последний. Что ему померещилось: внезапная эта тьма или огни, которые сгинули? Не веря себе, он зажмурился и опять посмотрел… Не было «Армавира»!
Ну, значит, не было совсем. Пошел, побежал. Будто слышал вместо музыки за спиной голоса. Кричало море человеческими голосами, звало на помощь. Прохожий поскорей свернул с набережной на тихую улочку. Здесь ему уже ничего не чудилось, все было знакомо — и дом с палисадником, и сарайчик, где он, видно, собрался ночевать и куда двинулся нетвердой походкой… Но потом все же вошел в дом.
Зажег свет в комнате, встал на пороге. Не так уж он был молод, этот веселый прохожий, и мать у него была старая, она давно устала ждать его по ночам. И сейчас не повернулась даже к нему, не посмотрела, так и лежала к стенке лицом.
— «Армавир»-то, «Армавир»! — забубнил он. — Слышишь? «Армавир»-то… Раз — и нету. И все.
Мать молчала, а он не уходил, все стоял на пороге.
— Слышишь, мать? Вроде накрылся «Армавир», слышишь?
Нет, не слышала. Только вздохнула в ответ. Относилось это не к кораблю, к нему.
Утром выскочил из сарайчика, сбежав по тропинке, прыгнул в море. Волну головой пробил, вынырнул и увидел перед собой утопленницу. Прямо на него она летела, женщина в разодранном платье с обломком доски в руках. Промчалась на волне мимо, он еле успел увернуться. Море ее тащило, переворачивало. Выбросило на мелководье, и там она осталась лежать. Неловко, лицом в песок.
А он все стоял, не веря себе, своим глазам. Подошел к утопленнице с опаской. Она так и лежала без движения. Перевернул на спину, склонился над ней, приподнял. Утопленница его вдруг обняла. Встал, двинулся, ноги его сами пошли. Женщина оказалась у него на руках, живая или мертвая, она сжимала его шею. Он не понял, что случилось, ничего не понял, но руки держали, ноги шли.
В сарайчике, когда уложил на матрас, она его отпустила. Схватил початую бутылку, стал вливать в утопленницу. И себя не забыл, конечно.
И вот открыла глаза. Он прохрипел:
— «Армавир»? «Армавир»?
Снова заставил ее выпить, не жалел заначки. Услышал:
— Я была с мужем, но меня спас другой человек. Он где?
— Кто? Не знаю.
— С палубы смыло скамейку, мы на ней всю ночь плыли. Он меня вытаскивал за волосы, когда теряла сознание. Он где? Пусть придет! Пусть придет!
Еще раз повторила свое «пусть придет!» и закрыла глаза, заснула. Скрипнула за спиной дверь, заглянула в сарайчик мать и ушла, ко всему привычная.
Спала утопленница, дышала ровно. А он еще разок хлебнул, его была очередь. И сразу по-другому все увидел. И сарайчик укромный, и картинки с обнаженными красавицами на стенах, и молодую гостью не на картинке, а прямо перед собой на матрасе. Увидел все, как на самом деле было. И она улыбнулась, открыла глаза, когда он ее стал гладить, она не боялась его рук в татуировках. А потом подалась к нему, и это хозяину сарайчика не мерещилось, так и было.
Но смотрела не на него, а ему за спину и обнимала, чтобы только подняться навстречу тому, кто мгновенье назад возник в дверях, кого вызвала она из морской пучины страстной мольбой «пусть придет!». И вот он пришел, вернее, приполз, этот парень с раскосыми глазами, мокрый, измученный, синий не от холода, а потому, что весь был в краске. Тут только заметил хозяин сарайчика пятна на утопленнице, на теле ее, на обрывках платья — и она была мечена синим. И сейчас у него на глазах синее соединялось с синим, двое меченых плакали и смеялись, жалели друг друга и ласкали, а он сидел с пустой бутылкой, упершись в гостей взглядом.
А тот, кто приполз, все шептал и шептал, не мог остановиться:
— Я думал… думал, потерял тебя, все! В воронку когда затянуло, не отпустил, удержал, а у берега потерял! Очнулся, нет тебя, нигде нет! А в руке, в руке — вот! — Он показал, что у него в руке — обрывок ткани, ее платья. — Я тебя изо всех сил держал! Я себе сказал: иди, в море иди! Она там осталась, и ты иди! Потом на песке следы… я ползком… Сюда!