— Отчасти по своей воле, — засмеялась Ира.
— Не так важно, Ира. Важно, что предательство! Бросить на произвол судьбы! А сейчас, значит, трусливо прячется и все по ночам, по ночам, как волк!
— Соскучились, — промямлил Семин. — Не он, не он. Зря сюда. Не я, не он. Не ваш. Как выглядит?
— Брюнет жгучий. Он выглядит хорошо.
— Дурашки, он седой. Старый, седой. Развалина. Не ваш. Другой. Утром вернется.
Они опять загалдели:
— Чего он вдруг седой?
— Нет, девки, мимо. Опять вокруг пальца!
Гостьи вылезали в окошко, бесследно ускальзывали одна за другой. Ира уходила последней, она обернулась:
— Он не вернется. Старый, седой. Не вернется.
…Семин поднялся с дивана. Ноги держали, ничего. Даже приседание сделал. Полез в окно.
Шел в темноте по берегу. Ночные его гостьи еще были с ним, невидимо плескались в воде, кричали.
Николай, взлетев над сеткой, погасил мяч, жена парировала его удар, грузно присев на площадке. Они были соперниками, играли в разных командах, дети их сидели на газоне среди зрителей. Бывший узник каюты выглядел вполне спортивно, бегал-прыгал без устали, еще партнеров подбадривал. Те тоже не отставали… Мужчины, женщины, молодежь — все они были с «Армавира» и теперь в пыли, потные, пестрой толпой носились по площадке, падали, отражая мячи, им хотелось падать… Живые, живые! И уже другая команда нетерпеливо дожидалась своего часа — играли «на вылет»… Вот Николай опять прыгнул, от души по мячу ударил, опять в жену угодил…
— Знает, куда бьет! — смеялись волейболисты.
Мяч в сторону укатился, за кусты, Николай за ним побежал. Так и выскочил на аллею… Навстречу шла женщина, он, глядя на нее, замер с мячом в руках.
— Черненькая!
Она и впрямь была черненькая, хорошенькая. Узнала его:
— Ты? Ах, это ты!
— Я, я! Вот он!
— Рыженький! Вот молодец ты… живой!
— Влюбленный по-прежнему! Может, мы… это… по новой? Вечерком как?
— Ох, смотри, опять тебя в каюту!
— Так мы ж на суше! — сказал Николай, и они засмеялись. Вдруг вспомнили, обрадовались.
А из кустов уже неслось:
— Николай, ты чего там?
Черненькая уходила по аллее, прощально махала рукой.
— Я мячик… это… надувал! — пролепетал Николай.
— Не лопнул? — улыбнулась жена. Она была уже тут как тут, рядом.
И на другой день, когда шли в толпе по перрону, Николай все головой по сторонам вертел, и жена опять улыбалась, хоть видно, уже и до слез недалеко было… Но все терзания ее кончились, лишь только поплыл за окном перрон, Николай на полку лег; стучали колеса, проводник чай разносил.
А там, на пустом перроне, человек под дождем стоял. Все уехали, все. Выдернул скорый морских путешественников из небытия, прямиком в жизнь помчал. Напоследок из окна вдруг бледная шатенка высунулась, лже-Марина, прокричала Семину непонятное, да еще блеснули очки ее спутника…
Вошел в парк… Никого. Пусто непривычно, дождик накрапывает. Вытоптанные газоны, следы костров. Аллеи вымершие простреливаются… И ветер сор несет, обрывки, вовсю хозяйничает. И ни души!
Только человек на скамейке сидит. Он.
— Был в Песчаном?
Молчит, потерянно уронив голову на руки.
— Что будет?
— Не знаю.
— Я знаю. Сколько там натикало?
— А?
— Время! Потерял счет?
— Часы.
— Я нашел, — сказал Семин.
И протянул соседу часы. Карманные, на цепочке. Тот взял, посмотрел. Спрятал, кивнув. Молчали, сидели под дождиком.
— Зайцем она?
— Да, можно так сказать. Неофициально.
— Одного звена не хватает.
— Почему жена? Стала в круизе. Когда в Туапсе зашли, регистрировались. Все просто. У тебя есть еще вопросы?
— Нет вопросов, — сказал Семин.
Опять молчали.
— Я тебе расскажу, все расскажу! Выслушай меня! — заговорил, встрепенувшись, сосед. — Я всю жизнь ее ждал… На глазах у меня росла. Она в песочнице сидела, когда жена моя умерла, Зина. Выросла, в салочки в моем дворе, на велосипеде мимо окон… Оренбург… тебе что-нибудь говорит?
— Говорит. Это не важно.
— Помню… я же помню, как вы с Ольгой из роддома вышли! Я там на ступеньках стоял, встречал знакомую. Идем две пары, вы с Маринкой на руках, мы с подружкой, наоборот, без ничего… И она там в свертке у вас орет благим матом, моя судьба! Оренбург, Оренбург! Вы на Энгельса, я на Бойцова! Помню тебя, твою Ольгу, всю вашу семью. Потом тебя перевели в эту тмутаракань, и я туда приезжал, ходил за ней по улицам. Она, ты по пятам, и я следом. Троица! Ты меня не слушаешь?