И вот теперь тот самый Яак Приукслепп встретил его вчера в городе и просиял непритворнейшей радостью. Работаю, говорит, в академии, сам одет хорошо, и Хеймар по его виду сразу же решает, что Яак наверняка женат. Так оно и было. Приятель зазвал его к себе домой посмотреть сына, которому только что исполнилось три года.
Зачем он все-таки зашел к этому Яаку? Ведь можно же было найти сотню предлогов, чтобы отказаться. Должно быть, потому согласился, что захотелось поглядеть, как живет его полная противоположность. И еще одна причина: желание вызвать у Яака зависть к нему и тем самым испытать долгожданное удовлетворение. Хеймар думал, что, возможно, тогда, в Тарту, Яак был слишком ребячлив, чтобы огорчаться их несхожестью, что он не видел ничего дальше своих книг и консервов.
Но чем же, по правде, хвалиться Хеймару? Он не задерживался подолгу ни на одном месте, работал во многих районах и пока не нашел еще своего места в жизни. Уж не считал ли он действительно, что два-три иностранных слова, непринужденная манера держаться и усталое острословие позволяют ему выглядеть сколько-нибудь значительно?
Впрочем, Хеймар уже ясно представлял, как уверенно, умно и независимо он будет держать себя с этими двумя барсуками (почему-то он решил, что жена Яака должна походить на мужа в его юные годы — то есть быть такой же круглолицей, румяной и носить очки), как передаст их детищу коробку дорогих шоколадных конфет, как почтительно, но вместе с тем будто и между делом поцелует руку (конечно же короткопалую) у хозяйки дома. Какой изумленно-ревнивый взгляд будет у Яака, наблюдающего за всем этим со стороны.
Проклятье! Нужно же было приходить сюда!
Первый и весьма внушительный сюрприз ожидал Хеймара у зеленой калитки, гнутой из железных труб: у Яака был собственный дом. Словно защищаясь, Хеймар мигом постарался припомнить карикатуры из «Пиккера» [1] на индивидуальных застройщиков — хапуг или халтурщиков, но такой прием не дал желанного результата: в голову лезло что-то совсем другое…
Это было много лет назад в Тарту. Они сидели на кроватях и, как всегда, спорили, ибо спор разгорался всякий раз, едва только Хеймару удавалось втянуть Яака в разговор.
— Умный человек при любом режиме сумеет великолепно устроиться. А голь всегда останется голью! Вообще это слово «голь» скорее характеризует духовное развитие человека, чем его материальное положение, — декларировал юный темнокудрый циник. — Разум дан человеку для удовлетворения всех его потребностей, и нельзя вообразить себе умного человека без экономической свободы!
Это заявление, шедшее не столько от сердца, сколько от желания подразнить Яака, целиком выполнило свою миссию. Яак покраснел, как и обычно, когда сознавал, что ему необходимо парировать удар, и в ответ, помнится, сослался на великих революционеров.
Хеймар не помнит, как дальше развивался спор. В заключение он все же спокойно усмехнулся и добавил, что вообще не представляет своего будущего без автомашины и дома, хотя и не намерен ради них лезть из кожи. Они должны явиться сами по себе.
А Яак в ответ говорил нечто о высоких целях и под конец шумно, словно выстрелил, захлопнул какой-то каталог. Хеймар остался доволен, Яак рассердился — стало быть, главное в споре достигнуто. Хеймар сказал, что дружище Приукслепп — сама наивность, хотя и очаровательная. Затем он победоносно растянулся на кровати, перед тем тщательно расправив складки на брюках. Все это ныне со злорадной отчетливостью восстановила память.
Дома у Яака было уютно, во всем чувствовался вкус. В передней, отделанной панелью из белого дерева, Хеймар недоверчиво взглянул на спутника — неужели он, Яак, умудрился все это устроить? Ни скупости, ни транжирства. Просто дом как дом. Хеймар чуточку изменил свое мнение о Яаке. Тот уже не казался таким тупицей и чудаком. Медлительность тогдашнего деревенского паренька перешла в мужественность и уверенную силу. Хеймару вспомнилась шопенгауэровская мысль о том, что у каждого человека есть свои предпочтительные годы, для которых он более всего подходит: есть люди, прекрасные в юности, — такими они бывают иногда почти до сорока лет, а после становятся лысыми, брюзжащими скрягами; есть и такие, которые из убогих юнцов превращаются в настоящих мужчин. Очевидно, Яак относится к последним. Во всяком случае, нынешний тридцатипятилетний Приукслепп совсем не ровня тому парню в двадцать лет. А сам Хеймар? Двадцать два, двадцать три — вот его кульминационные годы, когда все жесты и слова юноши как бы говорили об одном: нечто возникает, нечто вот-вот появится, нечто великое и удивительное!