Но она не слышала. Глядя на нечто, находившееся за плечом Сырцова, она заговорила о главном. Для себя.
- Я действительно все понимаю, но поделать с собой ничего не могу. Понимаю, что все по делу, но поверить в это никак не могу и не хочу. Впервые за много лет у тебя на руках мне стало покойно и я почувствовала, что защищена от неожиданностей и бед. Ты меня целовал для записи, а я, когда ты меня целовал, забывала о записи. Да и обо всем другом забывала. Она высказалась, жалко улыбнулась, впервые за монолог посмотрев на него, и повинилась: - Прости меня за нахальный такой напор. Я навязываюсь, потому что по-другому не могу. Но если скажешь, чтобы я ушла, я уйду немедленно, Жора.
- Не уходи. Я тебя очень прошу, не уходи, - попросил он.
* * *
К девяти в больнице затихло. Константин уже два часа сидел в конце коридора восьмого этажа и через стеклянную перегородку опустевшего лекарственного закутка держал этот коридор в поле зрения. На прострел, во всю длину. Дежурная сестра сидела в нише, и ее не было видно, а богатырь Сема, особенно его толстые ляжки, просматривались отчетливо. Константин не думал, что просто сидеть на стуле- столь утомительное занятие. Сам виноват, ибо самолично устроил себе эту работенку. Но после смерти Севки Субботина им овладело неведомое беспокойство. Беспокойство и ответственность за безрукого пока и беспомощного поэтому прохиндея Борьку Гуткина. Сырцов, когда он рассказал ему о своих подозрениях, долго и искренне смеялся. По его прикидкам, Борька Гуткин в настоящее время ни на что и никому не нужен, и поэтому вся его затея с охраной загипсованного продюсера казалась Сырцову бессмысленной тратой времени. Может, и прав Сырцов. Только он никогда себе не простит, если с никчемным Гуткиным что-нибудь случится.
Следовало пройтись, посмотреть, что и как. Константин бесшумно открыл дверцу закутка и двинулся по коридору. Ворсистая толстая бордовая дорожка делала его шаги абсолютно неслышными. Сестра, читавшая любовный роман, не заметила его. Не заметил и богатырь Сема. Но по другой причине: он дремал, свесив голову набок и пустив слюну по подбородку.
- Спишь, мерзавец? - негромко, но резко задал вопрос Константин прямо в богатырское кумачовое ухо. Сема раскрыл до предела кроличьи глаза и, ничего со сна не видя, лихорадочно поискал правой лапищей пистолетную кобуру. Нашел, но и одновременно прозрел и узнал:
- Это вы.
- Это я, - согласился Константин. - А если бы не я?
- Виноват. И не заметил, как сморило.
- Надо замечать, Сема, - назидательно посоветовал Константин. - Как он там?
- А вы посмотрите.
- Не хочу, чтобы он видел меня, а то разволнуется, подумает невесть что...
- Да он спит! Я ему две таблетки родедорма дал.
Гуткин спал, вытянув перед собой гипсовые руки. Константин смотрел на него с умилением: вот ведь какой беспомощный, но он, Константин, беспомощного этого безусловно защитит. Поиронизировал над собой - а что остается делать? - и вышел к Семе. Зевнул. Сема подумал, что он это от нервности, и успокоил:
- Да не волнуйтесь вы. Сюда и муха не залетит.
- Муха, муха-цокотуха, позолоченное брюхо... - возвращаясь в аптечный закуток, бубнил на ходу Константин,- муха по полю пошла, муха денежку нашла...
* * *
Отплакавшись, Дарья осторожно выпила самый чуток, оживилась, разрумянилась и, тихо смеясь, посчитала себя счастливой. О чем и сказала:
- Я счастливая! - Сказала и, поняв, что после этого ничего уже больше не скажешь, ощутила беспокоящее неудобство. Ведь тот, кому сказаны эти обязывающие слова, никак не подряжался нести легкое бремя ее счастья. Она ужаснулась, что связала его своей слабостью и ненужной доверчивостью, и постаралась освободить Сырцова от моральных пут: - Сейчас счастливая, на минуту счастливая. Пройдет эта минута, и все возвратится на свои места. Не бойся, Георгий, меня, я от тебя ничего не требую, я не имею права требовать от тебя чего-то.
Сырцов осторожно улыбнулся. Мистическим образом он был в курсе всех ее душевных движений. Вместе с ней испытал он прилив мгновенного счастья, тяжелое неудобство от неуместной открытости, вместе с ней попытался взять всю тяжесть окончательных решений на себя.
Он слегка потянулся через журнальный столик и положил свою здоровенную ладонь на ее маленькое плечо. Она, порывисто склонив голову, прижалась щекой к уверенной этой ладони. Щека была нежной и упруго мягкой. Для него. Ладонь была теплой и уверенно твердой. Для нее. Прикрыла глаза, потерлась щекой о его ладонь.
- Я хочу, чтобы ты была счастливой всегда, - сказал он.
Она раскрыла глаза и ударила его голубым светом.
- Свет в окошке, - сказал он про неописуемые глаза. А потом и про нее, про Дарью. - Ты для меня - свет в окошке.
Она старалась - слишком было бы хорошо - не поверить ему:
- Если ты просто хочешь меня успокоить или просто сделать мне приятное, то не говори таких слов, пожалуйста.- Она вроде бы давала ему возможность пойти на попятный, но на самом деле втайне от самой себя тихонько приручала.
Он сейчас обо всем догадывался. И сказал то, что она хотела услышать:
- Другого я не могу сказать. - И повторил: - Ты для меня - свет в окошке.
Она обеими руками сняла его ладонь со своего плеча, осторожно перевернула ее и, рассматривая на ней плетенье линий, спросила:
- Где тут у тебя линия любви?
Он высвободил руку (Дарья обиженно вскинула на него глаза), положил ладонь себе на сердце и признался:
- Здесь.
- Там нет линий.
- Там нет линий, - согласился он. - Там - любовь.
- Я заставила тебя это сказать! - торжествующе не согласилась она, а он покорно согласился:
- Ты заставила меня это сказать. Потому что ты для меня- свет в окошке.
Она счастливо рассмеялась и спросила:
- Который час, Георгий? - Ее изящные часики были на открытом запястье, но она хотела, чтобы он определил время.
- Без десяти одиннадцать, - ответил он, не взглянув на свои наручные.
- Откуда знаешь? - удивилась она.
- Будильник за твоей головой на комоде.
На нее напал смех. Она смеялась и смеялась. До слез. Утерев слезы, она высморкалась в платочек и сказала:
- Я остаюсь у тебя. Ты хочешь этого, Георгий?
- Да, - односложно ответил он. Ей показалось этого недостаточно, и она сурово глянула на него. Он быстро произнес полный ответ: - Да, я хочу этого.
- Пусть все будет покойно и привычно, - решила она.- Как у мужа с женой. Не будем торопиться. Для начала надо убрать со стола, вымыть посуду, постелить постель...
Говоря это, она поднялась и, не откладывая дела в долгий ящик, приступила к осуществлению первого пункта только что намеченного плана: ставила на поднос чашки, тарелки, рюмки, бутылки...
- Мы и не выпили по-настоящему! - горес тно удивился он.
- А по-настоящему и не надо, - весело заявила она и, прихватив поднос, отправилась на кухню мыть посуду.
Ему оставалось выполнить последний пункт ее простого, как все гениальное, плана. Он стелил постель и ждал ее.
Где она раздобыла эту давно забытую им футболку с надписью во всю грудь: "Лав ми" (в английской транскрипции, конечно)? Футболка-ночная рубашка чуть не доходила ей до колен. Она подошла к нему, и он, склоняясь, неслышно поцеловал эти трогательно-прекрасные колени.
- Не спеши, - попросила она, нежным толчком отодвинулась от него, прошла к дверям и выключила свет.
За окном светилось здание мэрии, и он - во сне ли, наяву - спокойно наблюдал, как ее силуэт на фоне окна, освобождаясь от бесформенной футболки, обретал идеальную стройность. Силуэт двинулся, и Дарья попросила девчоночьим голосом:
- Подвинься, пожалуйста.
Он подвинулся. Находившееся на малом расстояние ее тело излучало ощутимое тепло. Даша глубоко и почти неслышно дышала. От ее дыхания его ключице стало горячо. Он положил ладонь на ее прохладную талию. Она подвинулась к нему, твердыми сосками щекотно касаясь его вдруг судорожно подобравшегося живота, и еще раз попросила: