– Что же мешает сейчас?
– Вы, разумеется, вы!
– Отчего же? Ударьте! – Дубовик подошел к её креслу и, наклонившись к самому лицу, проговорил: – Перестаньте меня идеализировать! Я такой же, как все! И могу сделать женщине очень больно! Изменить свое отношение к вам не в моих силах, а неискренность моя вам не нужна! – он выпрямился. – И ваши отношения с журналистом – это не мой «интерес»!
Рустемова, наконец, встала и с гордо выпрямленной спиной пошла к двери, чем вызвала облегченный вздох Дубовика. Услышав его, помедлив, повернулась и зло сказала:
– Вы оскорбили меня!
– Помилуйте! Алия Кадимовна! Чем же?! – Дубовик вдруг совершенно непринужденно рассмеялся, не задумываясь над тем, что этой веселостью ещё больше ранит самолюбие гордячки. – Я поступил по совести: не обманул, не оскорбил! Ну, а уж сердцу не прикажешь! Это вам, как женщине, должно быть известно лучше, чем мне! – он подошел к ней, взял за локоть: – Успокойтесь, выпейте снотворного, а ещё лучше – коньяку, и хорошо выспитесь! Завтра буду рад встретить в вашем лице уважаемого коллегу по работе! – на эти слова она про себя горько усмехнулась. – И никогда даже в мыслях не делайте того, о чем можете потом пожалеть! Вы не такая! – Дубовик сказал это так твердо, что Рустемовой ничего, в конце концов, не оставалось, как попрощаться и выйти, хотя в глубине души её кипели самые противоречивые чувства. Но она вдруг подумала, что время меняет многое: возможно, когда-нибудь будет так, как задумала она. И это её, как ни странно, успокоило.
Дубовик же облегченно вздохнул и подумал: «Где эта женщина, там черту не место!» Посмотрев на часы, он вдруг заторопился: опаздывал на свидание к Варе. «С моей стороны, это будет свинство – сам назначил время». Он улыбнулся, вспомнив огромные зеленые глаза девушки и ласковую улыбку, и почувствовал, как его настроение заметно улучшилось.
Калошин провел вечер у Светланы.
Ему нравилась в этом доме всё. Он с удовольствием беседовал с её матерью, Ольгой Гавриловной. Несмотря на свое крестьянское происхождение, женщина была любознательна, могла поддержать любую беседу и живо всем интересовалась, при этом не была любопытной. Стол по русскому обычаю отличался разного рода пирогами, которые Ольга Гавриловна пекла с большой фантазией. Борщи были наваристы, а каши – рассыпчаты. И своя наливка, и варенье из ягод собственного сада поражали необыкновенным вкусом.
Сын Светланы Коленька, как его неизменно называли и бабушка, и мама, в свои двенадцать лет был очень серьезным и рассудительным. С Калошиным подружился сразу и даже тянулся к нему. А самому Калошину он напоминал своего погибшего маленького сына, которому теперь было бы уже пятнадцать лет. И теперь он сам, незаметно для себя, постепенно привязывался к этому большелобому мальчику.
Весь вечер играли в лото, пили чай со сладким пирогом. Много шутили, смеялись. Калошин домой не спешил, знал, что к Варе приехал Дубовик. Его удивляло, как они могли часами просто сидеть и тихо разговаривать, при этом Андрей неизменно держал руки Вари в своих ладонях и нежно целовал. Иногда Варя садилась к мольберту, и тогда Дубовик просто, сидя рядом с ней, наблюдал за её работой. Обычно дочь не любила, если кто-то стоял за её спиной, но для своего Андрея она делала исключения во всем. В такие минуты Калошин понимал, что он совершенно лишний, и с удовольствием отправлялся к Светлане.
Будущее свое они уже определили: вслед за Дубовиком, Калошин сделал предложение своей невесте, и теперь они только ждали свадьбы молодых, чтобы, наконец, сойтись и жить в квартире Калошиных одной семьей. Варю Дубовик забирал к себе, в областной центр, где у него пустовала большая квартира.
В какой-то момент Калошин вспомнил беседу со Степанидой Разуваевой и, особо не надеясь на положительный результат, спросил у Ольги Гавриловны:
– Скажите, а вы не слышали о таком деле: до войны в Райцентре была загрызена крысами целая семья?
– А как же! Конечно, слышала! Разве Светлана не говорила вам, что в то время мы жили там. Мой муж, отец Светланы, работал тогда инструктором Райкома Партии. А меня замуж взял из деревни, когда ещё от Райкома Комсомола приезжал к нам в колхоз в командировку. Как я понимаю, ваш интерес об этом связан с работой? – Калошин коротко кивнул. – Я помню, город тогда гудел! Ведь сначала посчитали, что это просто крысы, заболевшие бешенством, началась везде санация, обработка во всех больницах, детских садах, столовых! Везде! Я сама работала в столовой. Мы ходили даже в масках. Квартиру семьи нотариуса Буцевича, это убитые, была обработана сразу, там, как говорил мне муж, крысы валялись повсюду, и потому она стояла несколько дней закрытая. А когда пришли из милиции обследовать её, оказалось, что квартира попросту ограблена! В городе всегда знали, что Буцевичи были богатыми людьми. И деньги с драгоценностями прятали, как потом узнали, под паркетом. Вор весь его разворотил, пока квартира была опечатана. Так вот, муж мне по секрету сказал, что крысы, как установило следствие, были специально запущены в тот дом. Одним словом, семью попросту убили, чтобы ограбить, но для всех горожан в газете писали, что крысы были больны. А вор просто воспользовался смертью хозяев и отсутствием соседей – они тогда со страху несколько дней не жили в своих квартирах. По секрету арестовали тогда какого-то мужчину, безродного, да и расстреляли, чтобы отчитаться перед начальством. Только муж мой говорил, что настоящего убийцу так и не нашли. Вот такое было дело!