«Ты же не совсем дура, Ева?» — у меня непроизвольно вздернулась верхняя губа, совсем по звериному, как прорыв ненависти, запеленавший разум. «Не подходи к нему сука, не смей. Удушу нахуй».
Ее лицо на долю мига искажается, она разворачивается и идет к стоянке. Я, прикрыв на мгновение глаза, сбито выдыхаю, оглядываюсь на Зорина и иду к Алисе, поймавшей мой взгляд и замученно улыбнувшись, отрицательно мотнувшей головой. Встаю за плечом Зорина и незаметно для окружающих вновь переплетаю наши пальцы, заметив мурашки на его шее и едва сдерживаю порыв прижаться, обнять, вжаться в него и глупо попросить, чтобы весь кошмар закончился. Нарастающий гул в ушах безжалостно разбивают звуки падающей с лопат земли на лакированную крышку гроба.
И мой завершающий круг ада — после похорон он держался. Своеобразно. С утра до вечера весел на телефоне, все равно пропадал в офисе, говорил вежливо и иногда даже с привычной для него иронией. Но я видела. Видела слегка подрагивающие пальцы, когда он не с первого раза попадал на строчку вызова в телефоне. Видела сжатые челюсти и замирания дыхания, когда он отсутствующим взглядом пялился в телевизор.
Каждый вечер заканчивался одним и тем же — он пил. Вернее бухал. Иногда до такого состояния, что не мог идти сам с кухни до спальни, даже по стене. Падал, рычал на меня, когда я пыталась его поднять, вставал сам и упорно шел. Каждый вечер его жесткой пьянки заканчивался только одним вопросом — есть ли посуда в раковине и на ней. Ее не было. Я мыла тарелки и бокалы с рюмками, как только становилось очевидным, что они больше не нужны. Курила на балконе и ждала прорыва плотины. Но она все не прорывалась. Он каждый вечер проводил неизменно в компании виски, приготовленного мной ужина и телевизора, в который смотрел все таким же невидящим взором. Он не хотел говорить, молча сжимая мою ладонь на столе и вздрагивая, когда я переплетала с ним пальцы, как и обещала. Я ждала. А он все никак не мог подготовиться.
Пятая ночь. Снова протащила его пьяное тело в спальню. Снова мою посуду, потому что соврала, что раковина чистая. Вытираю слезы, вспоминая предыдущую ночь, когда так же врала ему, что посуды нет, а он никак не желал укладываться на постели до которой я его дотащила и зло возражал мне, что сам ставил тарелку в раковину. Что грязная посуда. А значит мать напьется.
Я плакала, но держала голос ровным, толкая его на простыни и клятвенно заверяя, что посуда чистая. Что мама дома, и ему не нужно воровать или ловить в сарае крыс… что Игорь сытый… мама трезва, ведь посуда чистая…
А потом глотала сигарету за сигаретой, ревела на балконе, когда он засыпал, и ненавидела неизвестную мне женщину. Ненавидела так, что готова была бы без слов ударить ее, если бы она внезапно возникла передо мной. Готова была зарезать, и эта не метафора. Я реально готова была на убийство, потому что в пятую ночь Саша с непередаваемой болью, почти провалившись в сон, пробормотал: «что Лариса, что я… Он умер потому что мы оба, и я и она, просто ебучие твари… Я ненавижу ее, Оль, потому что я урод, который не смог справиться с тем… с самым элементарным… Он из-за меня… Она ничего не могла, но я же мог…» Я сдерживала слезы, целуя его лицо и обнимая изо всех сил, руками и ногами и была готова к прорыву плотины. Но Зорин замолчал. Он сильно вздрагивал, шептал что-то непонятное и малоразличимое, сводящееся в целом к одному и тому же — он не уберег своего единственного в мире родного человека. Я обнимала его, давилась слезами. Потом душ, сигареты на балконе и… пиздец. Потому что с утра я не смогла встать с постели. Знобило и тяжесть в голове и теле прижимала меня к нагретым собой же простыням.
— Оль? — Зорин приподнимается на локте и обеспокоенно глядя на меня протягивает ко мне руку. — Господи, да ты горишь вся!
У меня так бывало, мне просто отлежаться надо день и я снова как новая, но не сейчас же! Нельзя слечь именно сейчас! Вяло возражаю, с трудом отпихиваю его руку и встаю со второй попытки. Мышечная дрожь не способствует ровной походке, но далеко мне уйти не дали. Зорин затолкал на кровать и вызвал врача. Я пыталась сопротивляться, пыталась притвориться, но ебучее, вялое, чугунное тело, которое трясло от холода, мне в этом не помогало.
Мне было невыносимо стыдно за то, что он сидел в кресле пока доктор меня осматривал и диагностировал обычную простуду. Невыносим стыдно за то, что Саша молча взял листок с врачебными рекомендациями и поцеловав меня в лоб уехал на сорок минут. Чтобы вернуться с пакетом лекарств и едой из ресторана.
Я к тому моменту уже помыла полы, заставив его челюсть отвиснуть и чуть ли не пинками затолкать меня обратно в спальню.