Зорин прикусывает губу, вычеркивая карандашом обзвоненные номера, чертыхается, найдя тот, на который еще не звонил и исправляет:
— Вань, у нас чистка. Да… Да… Нет, блядь, завтра! Конечно прямо сейчас! Дорофееву набери, через двадцать минут вас заберу.
Откладывает телефон, с силой проводит ладонью по лицу и только тут вспоминает про мое существование. Поворачивает ко мне бледное лицо и натянуто улыбается:
— Оль, да не трясись ты так, малыш. — Протягивает руку и ласково оглаживает скулу. — Ну, ты чего? Я все решу, все разрулю, вообще не переживай. Обернусь раньше, чем за четыре дня. Может прямо завтра даже. Ну-ка, иди ко мне. — Притягивает меня к себе на колени и крепко прижимает к своей груди. — Не переживай. Все нормально будет.
— Тебе хватит времени? — с тревожно колотящимся сердцем, заглядываю в его глаза, подавляя тысячи вопросов, задавая самый нужный.
— Четыре дня, в принципе, это даже с запасом. — Успокаивающе касается пальцем моих губ. — Сейчас рвану к приятелям в другой город, коллективно обмозгуем и сделаем красиво. Хуй кто подберется. Подберется — удушу нахуй, я тоже не пальцем деланный и за кое-чьи серьезные косяки я в курсах, на том и станцуем… Не переживай. Четыре дня это достаточно. Так, малыш, дай-ка я встану, мне нужно пару документов взять с собой.
«Пара документов» — это восемь толстых папок, которые он со злостью швыряет в багажник, когда я, прикусив губу стою возле его машины, чтобы проводить. Он быстро целует меня в губы и сев в машину, с визгом стартует с места.
Я с трудом выдыхаю, глядя ему в след и кое-как переставляя ноги поднимаюсб в его квартиру, чтобы собраться на работу. День в кофейне прошел как-то смутно. Я постоянно косилась на свой телефон и не могла вообще ни о чем думать. Кроме отведенного Зориным срока.
Но у него не было четырех дней, его обманули. На следующий же день его империю начали рушить. Вместе со мной.
Ночью ворочалась в постели и косилась на телефон. Зорин послал за день пару смс, что все хорошо и дежурным таким интересом, что я делаю. Сдается мне, это его сейчас меньше всего волновало.
Не могла уснуть. Пошла в комнату к Ланке. Ближе к рассвету я все-таки забылась беспокойным сном, но в семь утра меня разбудил требовательный звонок в дверь.
Я заглянула в глазок и троих мужиков стоящих перед дверью я не узнала. Хрипло поинтересовалась кто они. Ответ убил — оперуполномоченные с обыском. Отшатнулась от двери, с дико колотящимся сердцем метнулась обратно в спальню и набрала Зорина. Он ответил почти сразу, и новость вырвала из него злобное шипение.
— Сучьё, блядь… Олька, слушай меня внимательно и запоминай, хорошо? Олька?
— Д-да… — Практически падаю на край постели, потому что ноги подкосились, но повторный звонок в дверь заставил мое тело с дико колотящимся сердцем подняться, пойти к двери и невольно замереть в коридоре:
— Дверь не открывай, пока я тебя инструктировать не закончу. Ломать не будут, без участкового права не имеют, а им его еще найти надо, значит у нас есть время. Слушай меня очень внимательно. Спроси ЧЕРЕЗ ДВЕРЬ кто все эти люди, фамилии, звания и по какому вопросу, но главное, какой орган, чтобы мы знали, куда сейчас натравливать наших. Давай, Оля.
— Саш, блядь, что происходит?.. — с отчаянием спрашиваю я, не в силах подойти к двери.
— Оля, все потом, малыш. Сейчас делай то, что я тебе говорю. Давай.
Я, с силой прижимая трубку к уху, чтобы из-за дрожи не выронить телефон, повторила его вопрос пришедшим и передала ответ Зорину. Они сказали, что если я не открою, они будут вынуждены вскрыть дверь. Это тоже передала Зорину срывающимся голосом.
— Антон, звони Шувалову и Идрисову, Шувалов пусть к ней едет, Идрисов сразу к экономам. — Приглушенно проговорил Зорин, очевидно, отодвинув трубку от уха, но мгновение спустя его голос снова зазвучал вкрадчиво и спокойно, — Оля, скажи пусть пиздуют за участковым, а то адвокат за взлом без него натянет их. Ну же, не тормози, родная. — С трудом сглотнув, подчинилась. — Хорошо. Ничего никуда не выкидывай, под окнами опера на такие случаи стоят. Дурь, любая запрещенка, левые доки по кафе есть?
— Нет. — Приваливаюсь плечом к косяку, потому что стоять сложно из-за сметающего все внутри страха и напряжения.