«“Другие” означает не то же что: весь остаток прочих помимо меня, из коих выделяется Я, другие — это, наоборот, те, от которых человек сам себя большей частью не отличает, среди которых и он тоже… Мир присутствия есть совместный-мир. Бытие-в есть со-бытие с другими. Внутримирное по-себе-бытие есть соприсутствие»[33].
У Хайдеггера почти нет ни слова про позитивные модусы бытия с Другими. Зато знамениты его обличения того бытия с Другими, которое он считает наиболее частым и естественным:
«… присутствие как повседневное бытие с другими оказывается на посылках у других. Не оно само есть, другие отняли у него бытие. Прихоть других распоряжается повседневными бытийными возможностями присутствия… «Кто» тут среднего рода, das Man» [§ 27].
Термин das Man нельзя точно перевести на русский. Суть тут в том, что немецкая конструкция man, обозначающая неопределенно-личную конструкцию, субстантивируется в существительное. Примерно это переводится «все» или даже «все те, кто делает, как все». Бибихин предпочел перевод «люди».
«Das Man всегда тут как тут, но так, что оно же всегда ускользает там, где человек прорывается к решению. Однако, поскольку das Man всегда предоставляет человеку всякие суждения и решения, оно снимает с самого человека ответственность. Das Man как бы устраивает так, что к нему всегда можно обратиться. Das Man очень легко за все отвечает, потому что лично никому ни за что отвечать не надо. Везде и всегда было Das Man, но не было никого конкретно»[34].
Конечно, трудно отрицать, что мы очень часто ориентируемся на то, как делают «все». «Почему ты поступаешь в институт?» — «Все поступают, я что, хуже?» «Почему ты выходишь замуж?» — «Все выходят, я что, хуже?» «Почему ты много работаешь?» — «Все зарабатывают как люди, я что, хуже?» Das Man приводит субъекта к тому, что Хайдеггер называет «падение»: утрачивается сознание собственных возможностей бытия, другими словами, голова забивается суетой.
В чем же позитив? Как узнать, что делать, к чему стремиться? Определенно не у Других.
Характеристика экзистенциально набросанного собственного бытия к смерти позволяет подытожить себя так: заступание обнажает присутствию затерянность в человеко-самости и ставит его перед возможностью, без первичной опоры на озаботившуюся заботливость, быть самим собой, но собой в страстной, отрешившейся от иллюзий людей, фактичной, в себе самой уверенной и ужасающейся свободе к смерти[35].
Бытие само обращается к присутствию, присутствие слышит зов Бытия. Он прежде всего воплощается в совести:
Имеется ли с другой стороны вообще необходимость еще специально ставить вопрос, кто зовет? Ответ на него для присутствия не так же ли однозначен, как и на вопрос о призываемом в зове? Присутствие зовет в совести само себя. Это понимание зовущего может быть более или менее живо в фактичном слышании зова[36].
Понятно, что для этого требуется избавиться от всех тех помех, при помощи которых Das Man топит присутствие в падении, в повседневном забвении бытия. Прежде всего, избавиться от самого Das Man. Избавиться надо, конечно, не от людей. Избавиться надо от того безличного зомбирования, которому Das Man подвергает субъекта. Не потому поступать в институт, что так делают «все», а затем, чтобы делать то, что интересно именно тебе, то, в чем именно твое призвание — расслышать, к чему зовет тебя зов Бытия.
Ж.-П. Сартр и А. Камю
Оба они атеисты, и трудно удержаться от того, чтобы не назвать их авторами мрачными, хотя они иногда пытались сделать вид, что это не так (экзистенциализм это гуманизм, а Сизифа надо назвать счастливым). Сартр — автор книги «Бытие и ничто» и прекрасных литературных произведений. Он был согласен с Хайдеггером, но при этом, можно сказать, не верил в положительный пафос подлинности. Он прекрасен в описании неподлинности, например, самообмана. Он рисует официанта, который во всем похож на официанта, сам себя принимает за официанта, всем своим видом показывает, что он исключительно официант.
«Рассмотрим вот этого официанта кафе. Его движение — живое и твердое, немного слишком точное, немного слишком быстрое; он подходит к посетителям шагом немного слишком живым, он наклоняется немного слишком услужливо, его голос, его глаза выражают интерес слишком внимательный к заказу клиента; наконец, это напоминает попытку имитации в своем действии непреклонной строгости неизвестно какого автомата и в том, как он несет поднос со смелостью канатоходца и как ставит его в постоянно неустойчивое равновесие, постоянно нарушаемое и восстанавливаемое легким движением руки и локтя. Все его поведение нам кажется игрой. Он старается координировать свои движения, как если бы они были механизмами, связанными друг с другом; даже его мимика и его голос кажутся механическими; он показывает безжалостную быстроту и проворство вещей. Он играет, он забавляется. Но в кого, однако, он играет? Не нужно долго наблюдать, чтобы сделать об этом вывод: он играет в бытие официанта в кафе.»[37]
34