Для Гришки Толмачева эти слова Эрато, полные горького сожаления, вовсе не явились каким-нибудь откровением. В его сознание глубоко врезалось то, что, оказывается, в Древнем Риме, история которого была длиннее, чем история любого другого современного государства, артисты являлись гражданами самого низкого сорта. Даже гладиаторы были выше их, хотя и ненамного, но зато куртизанки были окружены почетом и вполне процветали наравне с храмовыми жрицами.
То, что в конце двадцатого века все так переменилось, не вызывало у него ничего, кроме искреннего недоумения. Для него всегда было диким то, что какая-то безмозглая теннисистка, заносчивая и спесивая дура, получает за свои выступления на каком-нибудь турнире бешенные деньги, а в то же самое время великие ученые, философы, писатели и многие другие гении, эти истинные исполины мысли, удостаиваются во сто крат меньшего, хотя как раз благодаря им этот мир еще не превратился в полное дерьмо.
Именно поэтому, относясь с презрением к профессиональному спорту и хорошо зная то, сколько бандюков дали его стране все эти борцы, штангисты и боксеры, он приучал своих детей к занятиям физкультурой, а отнюдь не спортом. Артистов, особенно провинциальных, он любил не намного больше, так как пару раз ему приходилось вести дела связанные с театром и он хорошо смог посмотреть на нравы, царящие в этом, так называемом, храме искусства. Театр, для него, начинался не с вешалки, а со служебного сортира, в котором о его изнанке можно было узнать куда больше и самые жуткие истории ему рассказывали в трюме под сценой, а не за кулисами.
Впрочем, сегодня его совершенно не интересовали душевные страдания театральных педрил и какой-то старой шлюхи, их примадонны, уже начинающей жиреть и превращаться в потасканную, злобную стерву, бывшей деревенской бабы. Куда больше его волновало сегодня совершенно другое, есть ли среди них человек, который может подходить под физические параметры Василиска, а если есть, то какие улики могут указать на то, что он, помимо служения Мельпомене, еще и занимается такими страшными делами.
Теперь, когда он стал магом, добыть нужные и неоспоримые улики для него было парой пустяков, ведь он, как и муза Эрато, тоже был способен отрываться своим астральным телом от физической оболочки и проникать куда угодно, хоть в самый центр Земли или Солнца. Главным было знать против кого искать эти улики, а уж разобраться в том, что они означают на самом деле, для него не составит особого труда.
Зазеркалье. Россия, город Тюмень. Дом артиста
областного драмтеатра Вацлава Лацердса.
Пятница, 17 июля, вечер. Сорок второй день.
Вацлав Лацердс подъехал к своему дому, расположенному в старой части города около девяти часов вечера, что было для него весьма странным. Обычно он возвращался домой далеко заполночь, а то и вовсе по утро. Вася, как звали его все соседи, был очень вежливым и добрым мальчиком, хотя и имел такую чудную профессию, был артистом. Соседи любили его и всегда отзывались о нем с необычайной теплотой, хотя, по большому счету, почти не знали его.
Когда Васечке исполнилось двенадцать лет, погибли его родители и мальчика забрала к себе бабка по матери, которая жила в Москве. В крепком купеческом доме, доставшемся в двадцать втором году по революционной разнарядке заместителю начальника тюменского губчека Вильгельму Лацердсу, прадеду мальчика, убитому в тридцать седьмом врагами народа, а на самом деле просто застреленному оскорбленным мужем и отцом, за совращение жены и несовершеннолетней дочери, поселилась его престарелая тетка, - старая дева, работавшая, по семейной традиции, в КГБ.
Этой участи избежал только отец Васечки, закончивший в Москве нефтяной институт и работавший на нефтепромыслах с момента их появления. Выбравшись из провинциальной Тюмени и оказавшись в Москве, мальчик, с первых же дней, окунулся в мир театра. Его бабка была актрисой и служила в театре Вахтангова, не снискала себе какой-нибудь особой славы, но не мыслила себе жизни без театра. Зато она проложила дорогу в театр своему внуку, мальчику ангельской красоты и стервозного, истеричного характера.
В Москве Васечка сразу же стал Вацеком, а как только немного повзрослел, вспомнил свои польско-литовские корни и ассоциировал себя не абы с кем, а с самим Вацлавом Нежинским, без конца находя в себе черты, делавшие его похожим на этого великого танцовщика. Правда, в отличие от его тезки, у него с пластикой тела было плоховато, так как он был очень женственным юношей и со своими длинными, пушистыми волосами очень походил на девушку.
Поступив в ГИТИС, Вацек учился ни шатко, ни валко, поскольку, каким-то особым театральным дарованием не блистал, но все же умудрялся держаться в середнячках. При этом куда больше ему помогали в учебе не связи его бабки, а то, что уже в возрасте четырнадцати лет он был совращен одним её приятелем, большим артистом с мировым именем и еще большим любителем мальчиков. Этот артист стал его постоянным любовником, чем и обеспечил юноше вполне безбедное существование.
После окончания театрального института, пока был жив его престарелый друг, он имел ангажемент, но с его смертью все как-то очень быстро куда-то испарилось, да, и своей бабке он к тому времени осточертел. Какое-то время он еще держался в Москве, но вскоре понял, что ему настала пора находить себе что-то более надежное, чем проституирование. В столице и без него было множество геев, к тому же более молодых, хотя и не все были так красивы, как он.
Поэтому, когда у него появился новый любовник, большой нефтяной босс из Тюмени, который когда-то начинал работать под руководством его отца, он решил окончательно вернуться на родину, где, за полгода до этого, скончалась его тетка. Вот так, спустя семнадцать лет, он возвратился в родные Пенаты. В областной театр его приняли сразу же, и хотя больших ролей ему не давали, быстро вписался в труппу и был довольно тепло принят ею, впрочем, он отлично знал правила и прекрасно понимал, что в театре от любви до ненависти не то что один шаг, а всего лишь пара миллиметров.
Помимо жалкого театрального жалованья, Вацлав имел куда более надежный и серьезный источник доходов, руководя небольшим коллективом исполнительниц стриптиза. Нефтяникам нравилось глазеть на голых девок, которые, помимо танцев на эстраде, охотно и весьма искусно делали минет за её пределами, чем приводили керосинщиков в еще больший восторг. Девочки честно делились с ним своими заработками, поскольку прекрасно понимали, что именно от него зависит то, будут ли они и дальше трудится в "Эльдорадо".
Вот так он и жил в городе своего детства, так сильно изменившимся за время его отсутствия, все эти три года. Как говорится сыт, обут и нос в табаке. Правда, куда большее вспомоществование он имел не от девочек, а от своего любовника и тоже благодаря все тому же пресловутому минету, который он делал с куда большим искусством, чем самые лучшие его ученицы. Его богатый друг был от него в таком восторге, что даже обещал подарить ему тот ресторан, в котором он работал, но в последний год это уже совершенно не волновало Вацлава, в жизни которого, внезапно, произошли огромные перемены.