В обществе благонравной, погрязшей в своем праздномыслии Сесиль, агрессивной, пропитанной до мозга костей снобизмом, едва сдерживающей ярость Франсины, с двенадцати лет занятой охотой на мужа, простофили Арно, увязшего в вареве национализма, сильно припахивающего замаскированным фашизмом, и, наконец, краснолицего Леона, с больной печенью, всегда находящегося на грани инфаркта или инсульта (и несмотря на это, самого приветливого из всей компании), в обществе этих людей, которые не любили его и которых не любил он, Бернар провел мрачные годы, то с яростью, то со смирением вопрошая себя, в результате какой ошибки при распределении судеб ему, да, именно ему, человеку неуживчивому, анархисту по природе своей, выпала такая семья. Белая ворона своего класса, он зато очень быстро и очень хорошо поладил с белой вороной предшествующей эпохи — со своим желчным и почти сумасшедшим двоюродным дедом, которого пятьдесят лет назад услали в аргентинское поместье… Из поколения в поколение повторяется та же самая история.
В памяти Бернара снова всплывали некоторые вечера, некоторые семейные обеды: его переполненная сдерживаемой агрессивности дочь, с презрительным видом: его благонравная жена; обе — стереотип женской элегантности своего круга: платья от Шанель, клипсы с бриллиантами; в конце стола Арно — волосы подстрижены бобриком, как у прусского офицера, негнущаяся спина, затянут в пиджак, напоминающий военный китель; и Бернар словно снова чувствовал своего рода электрический ток, который циркулировал между ним, двумя женщинами и подростком, зажигая в глазах то одного, то другого искры, а каждая реплика проходила сквозь зубы с потрескиванием, словно разряд тока высокого напряжения. Случалось немало бурь, особенно грозная была в тот вечер, когда Бернар обнаружил в комнате сына (он зашел туда, чтобы попросить книгу) любопытный игрушечный набор: два револьвера, кортик и фуражку вермахта, много гербов со свастикой, фотографии грандиозного ночного сборища в Нюрнберге и, наконец, портрет Гитлера, на котором, право, не хватало только автографа. Гнев Бернара поверг пятнадцатилетнего Арно в ужас. Вечером Сесиль, узнав о скандале, упрекнула мужа в горячности: «Нет, поверь мне, в душе он вовсе не нацист!.. Все это просто инфантильность… Да, я знала о существовании этих игрушек, Арно от меня ничего не скрывает… Совершенно невинная забава, уверяю тебя. Юношеская романтика… Мечты о величии… Гитлер для него — Наполеон…»
Покидая в 1963 году Францию, Бернар не задумывался о том, вернется ли он, и если вернется, то когда. Все десять лет, проведенные им в Аргентине, он был так поглощен работой, что ему ни разу не удалось выкроить время и хотя бы на несколько недель съездить домой. Он свыкся с новым образом жизни, со страной, с ее жителями и их нравами с такой быстротой, что это поразило даже его самого. Франция была далеко; все, что происходило там, перепутывалось в его сознании с тем, что происходило в остальном мире, и отзвук событий лишь глухо доходил до дома, затерявшегося среди пампы. Время от времени разражались войны на Востоке, на Ближнем Востоке. Волнения молодежи вспыхивали во многих западных столицах и университетских парках Америки; они ставили в затруднительное положение правительства, потом с началом каникул затихали. Почти повсюду давали себя знать первые симптомы мирового экономического кризиса. На фоне таких столь различных потрясений формировались все человеческие судьбы в XX веке. Поглощенный своей работой, Бернар следил за событиями в мире не слишком регулярно и без особого внимания. Однажды у него случился небольшой сердечный приступ, не тяжелый, но он исподволь заставил Бернара задуматься о себе, о своей жизни. В расцвете физических и духовных сил он вдруг понял, что старость уже подкарауливает его, она не за горами, притаилась на обочине. И тогда он в полной мере осознал, что ждет его в этом добровольном изгнании. Он неожиданно затосковал по небу более прозрачному, горизонту более строгому, городам более древним и жизни более беспечной и, быть может, более возвышенной. В нем проснулся интерес к духовным ценностям, к неведомым ему областям искусства и Красоты. Он сказал себе, что он варвар, неотесанный мужлан; и у него появилось желание стать немного лучше, тоньше, если это еще возможно… Пришло время, решил он, снова собираться в путь, снова менять жизнь, и он тут же наметил себе программу действий. Полгода он будет проводить в Аргентине, полгода — в дорогой его сердцу старушке Европе, ведь это, наконец, его родина. Во время его отсутствия estancia будет заниматься управляющий. Впрочем, Бернар уже давно подумывал создать там своего рода кооператив, хозяйствовать в котором сообща станут все, кто там работает. Он написал брату, известил его о своем возвращении. Он поделился с ним своими планами и попросил его обязательно приготовить для него те деньги, сумму весьма значительную, что составляли его долю прибылей, которые к тому же за десять лет принесли проценты. Он представлял себе удивление, быть может, даже подавленность своей семьи, ведь они, верно, уже считали, что избавились от него навсегда. Встреча, пожалуй, будет нелегкой… Ну и пусть! Эта тяжелая минута останется позади, и он отправится путешествовать, наконец-то насладится долгим досугом… С высоты своих древних крепостных стен, через пролегавший между ними Атлантический океан, Европа манила его.