— Вы говорите серьезно?
— Разумеется. Я был бы счастлив, если бы вы согласились составить мне компанию. Не отказывайтесь… Послушайте, хотите, поедем на вашу родину? Как там сейчас в Англии?
— Так себе…
— Тогда поедемте в Италию.
— Кажется, там еще хуже…
— Возможно, но дворцы все-таки на месте, насколько я понимаю, и картины, и небо… Затем мы посетили бы Австрию и Германию. И Прагу. Я всегда мечтал увидеть Прагу… Ну как, решено, едем? Отправляемся навестить старушку Европу? Или то, что от нее осталось?
Сады Запада
Редко случалось, чтобы Иоганнес Клаус проснулся утром, не ощутив в первые минуты осадка от дурного сна. Сон этот был всегда один и тот же, и не требовалось больших усилий, чтобы растолковать его смысл. Иоганнес все знал наперед: эти душераздирающие картины запечатлелись в его памяти еще с войны, которую он подростком и юношей пережил вместе со своими близкими и миллионами соотечественников. Сон лишь вновь пробуждал в его душе ужас перед союзническими бомбардировками города, вызванное страхом нервное потрясение, чувство клаустрофобии, которое он испытывал, отсиживаясь долгими часами в убежищах и подвалах, атмосферу Апокалипсиса. С тех пор прошло тридцать лет. Город уже давно восстановлен и процветает. Страна возродилась из пепла, обрела былое могущество, разбогатела, достигла благосостояния, ничуть не уступающего благосостоянию победителей; она играет одну из важных ролей на политической арене; но в предутреннем сне Иоганнеса Германия, проклятая и мученическая, все еще продолжала умирать под руинами гигантского пожара. Иногда видения были более отчетливыми, хотя все-таки искажали реальность, то, что он знал или мог себе представить. Например, он никогда не видел близко самолетов, откуда падала смерть; один-единственный раз очень высоко в небе, в просвете меж темных туч, не более чем на две-три секунды промелькнула в сумерках эскадрилья бомбардировщиков — тесный клин черных птиц, к которым сходились разрывы снарядов противовоздушных батарей; но в сновидениях Иоганнеса самолеты летели гораздо ниже и вовсе не походили на обычные самолеты; и они обрушивались на него, словно засекли его одного, единственного среди всех жителей города; и ужас, который наводил на него сон, проистекал, пожалуй, не столько из-за угрозы неминуемой смерти, сколько из-за этого зловещего выбора, из-за сурового приговора, который выносили ему самолеты: «Мы ищем тебя, Иоганнес Клаус. Мы прилетели сюда из далекого далека для того, чтобы отыскать тебя в толпе, где ты мнишь себя надежно укрытым, и уничтожить». Итак, Иоганнес понимал, что посредством сна ему напоминает о себе какое-то живущее в нем существо, которое осознает свою вину и постоянно ждет кары. Но вину в чем? Разумеется, этого ему никогда не узнать. Однако после долгих размышлений Иоганнес пришел к выводу, что его непостижимая вина состоит, скорее всего, не в тех проступках, которые он якобы совершил или помог совершить в прошлом, что вина эта — нынешняя. Но что же было в его нынешней жизни такого, что могло бы дать повод осудить его с точки зрения морали?.. Ведь не несколько же легких тайных интрижек… Если пренебречь этими маленькими вольностями, а их к тому же можно было пересчитать по пальцам, жизнь Иоганнеса была полностью посвящена искусству, что в современном мире могло показаться анахронизмом. Жизнь уединенная и размеренная, откуда изгнаны всякая светская суета, всякое корыстолюбие и злоба. Привязанности здесь были постоянные, хотя, возможно, несколько сдержанные, и весьма немногочисленные; здесь не было места горячности, экзальтация допускалась лишь в утехах ума и в культе Прекрасного.
Иногда дурные сны Иоганнеса были пронизаны отголосками сегодняшнего дня, словно предзнаменование, предчувствие какой-то катастрофы. Образы насилия оставались почти теми же самыми, но, казалось, угроза исходит не из прошлого, а из будущего. Угроза нависла над ним? Над страной? Над миром? Угроза космической катастрофы или какого-то потрясения, которое будет делом рук самих людей? Все рушилось, от взрывов содрогалось пространство; металась охваченная паникой толпа, на фоне которой крупным планом выделялось чье-то лицо с блуждающим взглядом. И вот как раз в то мгновенье, когда появлялось лицо, Иоганнес просыпался.
На несколько минут сон еще оставлял в нем какой-то осадок дурноты. Чтобы вновь обрести спокойствие, необходимо было тщательнее обычного совершить обязательный ритуал, прежде чем перейти от кровати, откуда он вставал осунувшийся, с помятым от сна и ужаса лицом, к столу, где ждал его первый завтрак, за который он садился час спустя, как бы заново отшлифованный, помолодевший, посвежевший и одетый с ног до головы так, словно он собрался с визитом или ждал гостей. Он очень заботился о своем теле, о своей внешности, изо дня в день соблюдал в этом отношении определенную дисциплину, что поддерживало его моральное равновесие, подготавливало почву для других дисциплин — дисциплины труда, чтения, размышления, — делало его более приспособленным, по крайней мере так он думал сам, к столкновениям с внешним миром, будь они даже безобидны — а таковыми они и бывали и сводились, как правило, к обмену банальными любезностями с портье его дома или с поставщиком, к обеду в городе, к встрече с дружеской четой в кондитерской или в кафе; но Иоганнес всегда рассматривал мир как поле битвы и считал, что подтянутый, хорошо одетый человек имеет, пожалуй, чуть больше шансов уцелеть.