— Но у нас не происходит ничего особенного, горе нам! Ты же знаешь нашу жизнь. Уроки. Иногда куда-нибудь выходим… Боюсь, мне нечего рассказать.
— Ну да! К примеру, ваши последние впечатления от встречи с искусством… — Она улыбнулась, словно подтрунивала над ним. — Обожаю, когда вы с Паулой рассуждаете об искусстве.
— Не смейся над нами.
— Я и не смеюсь. Итак, валяй! Что сенсационного вы видели, слышали, читали в последнее время… Дай мне воспользоваться случаем. Ты не представляешь, какая я невежда. Варвар.
Она притушила в пепельнице недокуренную сигарету и повернулась на бок, чтобы лучше видеть своего дядюшку.
— Но я не знаю, — ответил он. — Погоди! Что же я недавно видел? Да нет, это ни к чему. Просто смешно. Расскажи-ка лучше о себе, будет в тысячу раз интереснее.
— Я тоже ничего примечательного не могу поведать тебе.
— А твои последние скитания? Где тебя носило, бродяга?
— A-а, повсюду. Это неинтересно.
— Но все-таки?
Прежде чем ответить, Лисбет лениво потянулась.
— Была в Дрездене, — проговорила она, не глядя на Иоганнеса. — Город как город. Ничего интересного.
— Ну что ты, напротив! Как ты можешь говорить, что ничего интересного? В Дрездене находится одна из самых замечательных картинных галерей мира. Держу пари, ты туда даже не заглянула!
Она помотала головой.
— Нет, но я кое-что привезла тебе, — сказала она, словно для того, чтобы поскорее сменить тему разговора. — Вон там, на столе, — и она указала на рулон, обернутый бумагой.
Иоганнес был явно заинтригован.
— Ты мне что-то привезла?
— Да. Небольшой подарок. Посмотри.
Он встал, взял рулон и снова опустился в кресло. Согнув в локте руку и подперев ладонью голову, она с веселым любопытством смотрела на него, а он со свойственной ему методичностью осторожно снимал с рулона обертку. Внутри оказалась еще пергаментная бумага, она скрывала то, что, судя по всему, было гравюрой. Иоганнес снял пергаментную бумагу, и на лице его появилось выражение радостного и восхищенного удивления. Он открыл рот, но с губ его не слетело ни единого звука. Наконец он пробормотал:
— Очаровательно!.. О-ча-ро-ва-тель-но!
Осторожно держа гравюру, он отстранил ее от себя на вытянутых руках, чтобы лучше полюбоваться ею.
— Качество отменное, — произнес он глухим от волнения голосом. — Ты совсем сошла с ума, моя маленькая Лисбет!.. Но где же, где, черт побери, ты отыскала эту прелесть? Такие вещи по нынешним временам редкость. Какое прелестное пополнение моей коллекции! — Он порывисто встал и поцеловал племянницу в щеку. — Спасибо, спасибо, дорогая! Ты даже не можешь себе представить, до какой степени я ценю… Нет, конечно, ты представляешь. — Он перевел взгляд на гравюру. — Сады Аранхуэса![18] — прошептал он в экстазе. — Куда бы ее повесить? Послушай, может быть, сюда, как ты думаешь? По порядку, это проще всего.
С гравюрой в руках он подошел к стене. По всем стенам гостиной были развешаны цветные гравюры, все почти одного размера, изображавшие одно и то же: сад, а в саду целиком или частично виднелся господский дом, замок, дворец, простая беседка. От гравюры к гравюре менялся стиль: словно искусно вышитый ковер, цветники французских замков; идущие ступенями террасы, фонтаны, кипарисы на итальянских виллах; купы деревьев и гроты в старинных английских усадьбах. Иоганнес одну за другой называл гравюры и с воодушевлением и эрудицией коллекционера рассказывал о своем оригинальном собрании. Теперь многие, говорил он, собирают гравюры, и обязательно сериями, то есть на какую-нибудь определенную тему. Чем объясняется выбор той или иной темы? Принцип, положенный в основу всех коллекций, один: индивидуальность собирателя, его вкус… Иоганнес знал коллекционеров, которых интересовали только вулканы: они собирали всевозможные виды Везувия, Этны, Стромболи, вулканов потухших и действующих. Другим не нужно было ничего, кроме морских портов, или античных развалин, или экзотических пейзажей, гравюр, иллюстрирующих рассказы о путешествиях по Турции, Персии, Китаю… А вот он, Иоганнес, остановил свой выбор на прославленных садах европейских стран. Ей-богу, он и сам не смог бы точно сказать, когда появилась у него эта страсть, но выбор его, безусловно, не чистая случайность. Скорее всего, это было порождением глубинного влечения к прошлому, тоски по нему… Разумеется, он понимает, что наше представление о прошлом — всегда только иллюзия, мираж, но так уж повелось, люди всегда верили, будто прежние времена были лучшими временами, люди всегда верили в золотой век. Et ego in Arcadia…[19] Знает ли Лисбет знаменитую картину Пуссена, что находится в Лувре? Нет? Но хотя бы по репродукции, по фотографии? Иоганнес слегка присвистнул и покачал головой, делая вид, что удручен таким невежеством. Несколькими точными фразами он описал полотно Пуссена. Да, для него, Иоганнеса, Аркадия — не просто пасторальная провинция Древней Греции; это вчерашняя Европа, Европа XVIII, даже начала XIX века, да, начала, но не дальше, ибо потом уже появились машины, индустриализация и все те ужасы, которые ей сопутствуют, и гнетущая социальная мораль, которая накладывает на все печать уродства и скуки… Но даже в XIX веке существовали еще островки, где можно было упиваться Прекрасным, радоваться жизни… Маленькие германские княжества перед объединением. Вена в период двуединой монархии. Рим эпохи романтизма… Но великой, несравненной Европой остается Европа барокко, Европа Вольтера, Гёте, Моцарта. В этот период совершенство приходит во все области искусства. Совершенство быстротечное и трогательное, чудо равновесия между разумом и чувством, между смехом и слезами… Так и кажется, что все — наслаждение. Вкус достигает непревзойденных вершин, так что он сам для себя одного устанавливает эстетику и мораль. Даже религия утрачивает элементы принудительности, суровости, она становится спектаклем, оперой… И именно тогда садово-парковое искусство также достигает своего апогея во Франции, в Германии, в Италии. Чересчур рационалистическая строгость в планировке французских садов отступает перед новым восприятием природы, новым к ней отношением. К классическому образцу подключаются фантазия, мечта, нега. Появляются купы деревьев, гроты, ручейки, рокайли. В парках при загородных домах, которые французы в XVIII веке изящно называли «фоли»[20], тут и там вырастают удивительные, диковинные сооружения: круглые беседки-храмы в честь Амура, псевдоруины и даже псевдомогилы, дабы услаждать себя меланхолией… Больше чем когда-либо сад отражает состояние души человека, его искусство жить. Он — точный прообраз цивилизации… Вот так-то! Иоганнес смеясь замечает, что не припомнит, приходилось ли ему когда-нибудь так пространно рассказывать кому бы то ни было о своей коллекции… Впрочем, Лисбет знает эти гравюры уже давным-давно и, кажется, никогда не проявляла к ним большого интереса. Именно поэтому Иоганнес был особенно тронут тем, что при явном своем безразличии к его коллекции она позаботилась привезти ему этот великолепный подарок. Да, воистину чудесный сюрприз…