— Лисбет, дорогая, прошу тебя! Хоть чуточку сдержанности…
— Во всяком случае, я считаю, что они правы, — не сдавалась она. — Только…
Она на секунду умолкла. Иоганнес снова сел в кресло, вид у него был заинтригованный.
— Что — только?
— Ладно, вот что: я считаю, что они правы, и все-таки мне по душе алиби буржуазии. Я отщепенка, вот кто я.
Иоганнес, судя по всему, немного растерялся от этой иронии, граничащей с насмешкой, и можно было лишь гадать, кому она адресована.
— Алиби? — переспросил он с чуть наигранной веселостью. — Не понимаю, почему любовь к гравюрам или садам нуждается в алиби. И при чем тут алиби? Твои дружки, должно быть, пуритане. Но мы живем несколько веков спустя после Реформации.
— Неправда, — кротко возразила она, — мы живем в самый разгар Реформации.
Подняв брови, Иоганнес недоуменно взглянул на нее. Потом, кажется, он понял:
— A-а, ты хочешь сказать: терроризма, революции и всего прочего?
— Да и всего прочего, — повторила она, и в ее горящем взгляде, упорном и нежном, пожалуй, мелькнуло сострадание к этому старому подростку с усталым лицом, что сидел перед нею.
Она вдруг вышла из состояния неподвижности, словно для того, чтобы прекратить этот откровенный разговор, считая его, вероятно, бесполезным. Наклонившись к лакированной шкатулке, взяла сигарету, закурила, снова растянулась на кушетке, несколько раз переменив позу, прежде чем выбрала наконец ту, которая ее устраивала.
— Во всяком случае, — беспечно сказала она, — все это очень красиво, твои разглагольствования о садах… Мне они многое дали, кроме шуток. Раньше я не имела об этом ни малейшего представления.
— Да у тебя и не было особого повода интересоваться ими.
— Нет, никакого. Разве что любопытство или уж сама не знаю, любовь к Прекрасному, что ли… Но теперь… — Она не закончила фразу.
Обычно, если ее ничто не волновало, она предпочитала говорить такими вот оборванными аморфными фразами; туманность мысли подчеркивалась небрежностью ее выражения, и Иоганнес, которого в школе и в семье муштрой выучили высказывать свои мысли как можно более точно («Закончи мысль!.. Не говорят… Говорят…»), думал, неужели вся нынешняя молодежь разговаривает так же, как его племянница, таким же невразумительным языком. Впрочем, нет: ему довелось слышать, как весьма эрудированный в политике сын его друга критиковал федерального канцлера; он говорил четко и выразительно, хотя пользовался при этом арсеналом стереотипных фраз. Должно быть, так оно и есть: нынешняя молодежь непоколебимо отстаивает свое мнение только тогда, когда предмет разговора берет их за сердце — политика была одной из таких тем; это поколение насквозь пропитано политикой…
— Ты хочешь сказать, что у вашего поколения нет тяги к Прекрасному?
— Не слишком, нет… И совсем не к тому, что у вас… Прекрасное, которое порою приходится нам по душе, ты счел бы уродством, оно повергло бы тебя в ужас… И потом, мы не создаем себе систему.
— Из чего вы не создаете систему?
— Из эстетизма. Нам нравятся ощущения, но в их первозданном виде, без всякого интеллектуализма.
— Но почему ты думаешь, что мой эстетизм — система?
— Мне так кажется, — мягко сказала она. — Вся твоя жизнь подчинена этому… Это здорово отдает…
И так как слово опять замерло у нее на губах, Иоганнес закончил за нее:
— Декадентством?
— Если тебе угодно…
— Но мне это вовсе не угодно! Я меньше всего считаю себя декадентом из-за того, что люблю Прекрасное…
Она улыбнулась, ничего не ответила. Иоганнес заговорил снова:
— Но в таком случае, дорогая моя Лисбет, подарив мне эту прекрасную гравюру, ты в какой-то мере потворствуешь моему разложению?
— Да… Я потворствую одному из твоих пороков… Благовидному… — добавила она, понизив голос и через полуопущенные ресницы искоса глядя на него долгим тяжелым взглядом.
Возможно, она разыгрывала из себя продажную красотку из какого-нибудь кинофильма. Иоганнес рассмеялся:
— Выходит, если верить тебе, у меня есть и неблаговидные пороки?
— Как знать…
— Мои прекрасные сады — порок?
— В садах встречаются змеи и всякие прочие маленькие мерзкие твари. — Она поднялась, села на край кушетки, наклонилась, чтобы расшнуровать ботинки. — Ты разрешишь? Насколько приятнее с босыми ногами…
— Не стесняйся, дорогая, поступай как тебе удобнее…
— Чувствую, останься я здесь, я стала бы одной… одной из тех женщин, которые живут только ради собственного удовольствия… Ну, понимаешь, кошечкой…