Тем не менее, Церковь уже согласна, что само по себе большой прогресс, отделить любовь от прозелитизма:
Любовь бескорыстна; она проявляется не для достижения каких бы то ни было целей. Тот, кто занимается благотворительностью от имени Церкви, никогда не будет пытаться навязать другим ее веру. Он знает, что любовь — в ее чистоте и бескорыстии — есть лучшее свидетельство о Боге, в Которого мы веруем и Который побуждает нас любить[168].
Подобные поправки исключительно важны: отказ от насильственного обращения — это огромный шаг вперед; становится понятно, почему христианство стало синонимом кротости. Чем более разделена великая вера, тем сильнее ее открытость, готовность к сомнениям и самоанализу. Надежда увидеть однажды христианский мир единым, как было в первые века нашей эры, наивна, так как различные направления — лютеранское, кальвинистское, православное, католическое — процветают в их плюрализме, а не в ложном единстве. Всякий монотеизм однажды перерождается в политеизм, пути к Богу множатся по мере того, как человечество становится многообразнее. Будем надеяться, что религия пророка Мухаммеда, уже расколовшаяся между суннитами и шиитами, будет делиться и дальше, и что фитна[169] только углубится между отдельными направлениями, школами и сектами. Хочется повторить вслед за Мориаком, сказавшем о Германии после окончания Второй мировой войны: «Я так люблю Германию, что чем их будет больше, тем лучше». Когда какой-либо конгрегации угрожает раскол — сегодня это касается англикан, завтра, быть может, коснется католиков, — следует радоваться: теряя в силе, можно приобрести в мудрости и умеренности. Парламентская форма существования — это будущее великих конфессий. «Там, где существует лишь одна религия, царит тирания; там, где их две, царят религиозные войны; там, где религий много, наступает свобода» (Вольтер).
Что можно извлечь из вышесказанного? Что, будь мы атеисты или ярые антиклерикалы, мы живем, и в значительно большей степени, чем когда-либо, под влиянием христианства, которое, в свою очередь, унаследовало многие черты платонизма. И те, кто его оспаривают, принадлежат все той же невероятной эре, которую оно открыло. Сторонники обновления, начиная с XVIII века, справедливо разоблачали подавление инстинктов и женоненавистничество, насаждаемое Церквями. Но социалисты, позитивисты, коммунисты, либералы и анархисты — все унаследовали христианскую идею спасения посредством любви, облеченной миссией вселенского искупления. Они реабилитировали плоть во имя того же идеала братства душ и единства убеждений: «когда мысли всех не будут тайной для любого» (блаженный Августин). В XIX веке Толстой, враг бесплодного разума, доказывал, что возрождение человеческого рода произойдет через чувство. В конце 1960-х поэт-битник Аллен Гинзберг в свою очередь провозгласил: «Свободная любовь спасет мир». Признавая, что мир нуждается в спасении, спросим себя, достаточно ли для этого одной нежности и филантропии?
168
169
Раздор, распря