– Ну положу я ее. И что? На следующий день придет тот же самый рабочий от управляющей компании и собьет. Толку?
– В управляющих компаниях такой бардак! Им плевать. У меня бабушка в прошлом году пыталась заставить их починить домофон. Она, между прочим, бывшая начальница лаборатории. Боевая старушка. На митинги со мной ходила! – Глеб весь заблестел, как начищенный фаянс. – Короче, неважно им, кто исполнитель и какой результат. Главное – получить подписанный акт о работах. У нас жильцы в итоге сами нашли подрядчика. Они там как-то между собой договорились с ремонтниками от ЖЭКа… Надо действовать! Брать инициативу в свои руки! Если не ты, то кто? Тем более впереди майские, никто работать не будет.
Удивительно, насколько эта юная непосредственная уверенность все же была обаятельна. И заразительна. Да и обстоятельства встречи располагали: то, что обсуждалось в камере, само собой обретало привкус революционной решимости. Нельсон не успел придумать, как возразить, – по топкому линолеуму зашлепали шаги. Он схватил с лавки телефон и запихнул его в карман. Майор Ковалев повозился с ключами. Всхлипнули металлические петли.
– Танельсон, свободен, – сказал он.
Нельсон бестолково завис, глядя майору в широкую переносицу. Участковый продолжил с глумливым восхищением:
– Ты у нас, оказывается, рабочих не обижаешь. Два часа я на него угробил. Заявление писать не будем, побои снимать не хотим. Какие, говорит, побои, я упал с лестница на лицо, а он меня поднимал, но тоже упал, да, – майор довольно точно изобразил акцент узбека и гниловато хохотнул. – Все упали, драки не было. И шапку эту свою дебильную треплет. Боится, разрешение на работу спрошу. А у меня что, дел других нет?
Оцепенение быстро прошло. Нельсон вскочил на ноги. От резкого подъема в голове зашумело море, будто он поднес к ушам сразу две колючие, снятые с пианино крымские раковины. Он повернулся к Глебу и пожал ему руку.
Уже у выхода Нельсона догнал крик:
– Оранжевый жилет надень, чтоб ни у кого не было вопросов. И ни в чем не сомневайся!
Солнце медными кимвалами било в окна сонных домов и в каждом будило маленькое вздрагивающее небо. В перспективе улицы Пестеля из разреженной молодой листвы вздымался тугой соборный купол с золотым высверком креста. Снег давно и покорно сошел, лишь изредка под ногой лопалась случайная ледяная корочка, последняя примета немощных ночных холодов.
Под балконами щурились угрюмые кариатиды, потемневшие за зиму на пару тонов. Они нехотя стряхивали с себя морок и косились на повреждения фасадов: увечные колонны, перебинтованные строительной сеткой, саднящие обвалы штукатурки, лепные младенческие личики, выбеленные лучами, все в оспинах.
Весна в Петербурге ветреная, но после душной камеры Нельсон лишь порадовался прохладе. В воздухе мешались запахи прелой прошлогодней травы, сырой земли, мокрого камня и еще чего-то свежего, вроде разрезанного огурца. Впереди на длинной худощавой фигуре парусом вздулся серый плащ. Человек-мачта с третьей попытки вытащил сигареты из вертлявого кармана, Нельсон прибавил шаг. Ему опять не повезло – незнакомец смял пачку и бросил в ближайшую урну. Впрочем, до мастерской, где хранился кое-какой запасец табака, оставалось пятнадцать минут проходными дворами.
Несмотря на откровенно разгильдяйский образ жизни, проблем с законом Нельсон никогда не имел. Максимум – как-то раз, еще в восьмидесятых, прятался от одышливого сторожа Михайловского замка, куда ночью влез с одноклассниками через дыру в ограде. Да и сегодняшнее посещение отделения едва ли можно квалифицировать как проблему с законом. Казалось, даже полицейские, которые его оформляли, делали это понарошку, не всерьез, и говорили с ним не по-ментовски приветливо.
При всей комичности происшествия одна деталь не на шутку озадачивала: внезапное желание пустить в ход кулаки. Нельсон привык считать себя по природе миролюбивым, в чем-то, может, и бесхребетным, а тут – на тебе, такая решительность. Странно. Немного стыдно. Но и, что уж, по-своему упоительно. Интересно, эта ли убежденность в собственной правоте толкает Глеба на его митинги? К этому ли чувству довольства собой, звучному и сверкающему, как духовой оркестр, он стремится?
На радость, мастерская пустовала: ни керамистов, с которыми Нельсон делил аренду, ни их учеников. Нельсон тоже пробовал вести занятия, правда безуспешно: то и дело опаздывал или забывал. К тому же преподавать он совершенно не умел, вместо объяснений сам брался за глину, чем сводил к нулю и без того скудный педагогический эффект. Дольше всех из его подопечных продержалась одна немолодая амбициозная дама. После каждого урока, затяжного и неуклюжего, она что-то строчила в блокноте под оранжевой обложкой из искусственной кожи, а еще приносила глупые эскизы авторских украшений, но, не найдя на безмятежном лице учителя признаков скрытой зависти к ее творческому гению, сдалась.