Штерн замолчал, подыскивая слова, словно собирался признаться в чем-то постыдном.
— Тогда я решил повидаться с владельцем картины, знакомым мне коллекционером, которому прежде продал несколько дорогих картин, человеком со вкусом, умным и образованным. Когда я сказал ему, что его Греко — фальшивка, он разве что болваном меня не обозвал. Повытаскивал сертификаты, заключения экспертов, исторические справки… Документы выглядели неопровержимыми, а я мог противопоставить им лишь свою интуицию. Не знаю, как этот фальсификатор все провернул, но следы он замел весьма умело. Вскоре его картина стояла в одном ряду с моими шедеврами. Это может показаться глупым, но я чувствовал, что он меня провоцирует, что он вот-вот разрушит дело всей моей жизни. Но хуже всего было то, что меня, Элиаса Штерна, никто не желал слушать!
Услышь Валентина это от кого-либо другого — сочла бы за обычную браваду, но из уст Штерна подобное признание звучало убедительно. Она ни секунды не сомневалась, что он способен распознать фальшивого Греко, просто взглянув на картину.
— В оправдание коллекционеру, — продолжал старик, — следует признать, что подделка выглядела безукоризненно. Даже политура, казалось, была нанесена четыреста лет тому назад. Но этот Греко был фальшивкой. Я это чувствовал, но доказать не мог. По крайней мере, не в одиночку. Мне нужна была помощь.
Он сделал короткую паузу и взмахом руки отвел ненужные подробности.
— Пришлось поделиться сомнениями с небольшой группой экспертов, с которыми мне уже доводилось сотрудничать. Большей частью то были искусствоведы и специалисты по подбору документов. Эти люди стали моими ногами и глазами. Они перекопали все мировые архивы, пока наконец многие месяцы спустя один из них не отыскал документ, которого мне не хватало.
Штерн подождал несколько секунд вопроса, но того не последовало, — Валентина лишь взглянула на него с любопытством.
— Речь шла об обычном письме, — продолжал Штерн, — обнаруженном в одном из дальних хранилищ флорентийского Исторического архива. В этом письме кардинал Колонна рассказывал, как два молодых художника, работавших при дворе великого герцога Тосканского — к сожалению, их имена нам неизвестны, — поспорили, кто лучше напишет картину «на манер» Греко. Колонна подробно описывал работу победителя — это было полотно моего коллекционера, вне всякого сомнения. Оно так походило на оригинал, что вскоре все забыли о его происхождении и ошибочно приписали авторство самому Греко.
Валентина подвела итог этого рассказа:
— Вы оба оказались правы — и владелец картины, и вы. То не была ни какая-то «свежая» фальшивка, ни уж тем более подлинный Греко.
Элиас Штерн кивнул.
— Стоит ли говорить, что с тех пор он затаил на меня смертельную обиду?
Он подлил себе чаю, прежде предложив его Валентине. Та отказалась.
— Вижу, мои небольшие истории наводят на вас скуку… Вы говорите себе: «Какой же болтун этот Элиас!» Не смущайтесь, Валентина, я вас понимаю. Будучи молодым, я тоже не любил, когда мне навязывали подобные анекдоты.
Несмотря на естественную склонность старого торговца к комедиантству, его талант рассказчика компенсировал любые недомолвки, и, вопреки своей воле, Валентина начала смягчаться.
— Не волнуйтесь, — продолжал Штерн, — я уже заканчиваю. Можете верить, можете — нет, но этот успех вернул меня к жизни. Он убедил меня, что я все еще могу быть полезен. Внезапно я осознал, что вовсе не хочу уходить на покой.
Он обвел широким жестом комнату, в которой они находились.
— Я не создан для того, чтобы валяться, ничего не делая, на диване, пусть даже и в окружении шедевров. Время от времени какое-нибудь частное лицо или учреждение просит меня подтвердить подлинность той или иной картины или предмета искусства. Как практичный человек и законопослушный гражданин я создал фонд, структуру небольшую, но обеспеченную всем необходимым — как в плане материальном, так и в техническом — для того, чтобы продолжать работать и после моей смерти.
— Никогда о нем не слышала, — заметила Валентина.
— Я всегда полагал, что скрытность — залог успеха, особенно в нашей сфере деятельности. Я никогда никому не открывал ни имен своих клиентов, ни объемов коммерческих сделок. Не соблюдая тайны, я бы не продержался и недели. Вот почему скрытность — главное правило функционирования Фонда Штерна. Инфраструктура, персонал, логистика — все в нем сведено к минимуму. На этом мы и стоим. Если бы наша деятельность была публичной, перед нами захлопнулись бы многие двери.
— Вы не ответили. Почему я?
— Когда в моих руках оказалась эта рукопись, я тотчас же подумал о вас. То, что она содержит, заслуживает особого внимания, вы же — лучшая в вашей профессии. Это мне подтвердили все мои источники. Данная миссия принадлежит вам по праву. Само собой разумеется, ваша работа будет хорошо оплачена… Что вы об этом думаете?
— Что там, в этой книге? Вам не кажется, что настало время мне это сказать?
Штерн поставил чашку на поднос и пристально взглянул на молодую женщину. Заговорщический блеск в его глазах, оживлявший до сих пор лицо, померк, уступив место двусмысленному выражению, которое Валентине так и не удалось интерпретировать в точности. На какое-то мгновение ей показалось, что он ее оценивает, пытаясь понять, достойна ли она того, чтобы войти в круг посвященных.
Наконец он решился выложить информацию, за которой она и пришла.
— Имя «Вазалис» вам говорит что-нибудь?
Чашка из севрского фарфора выскользнула из ее рук и с грохотом разлетелась на мелкие осколки.
С трудом осознавая нанесенный ущерб, Валентина неотрывно вглядывалась в высохшее лицо собеседника, не в силах выбросить из головы услышанное имя. Все, что находилось вокруг нее — сад, роскошное бюро времен Людовика XV и даже картина Ван Гога, — внезапно исчезло.
Упрямо вскинув подбородок — ни дать ни взять уверенная в своей правоте школьница, — она кивнула.
— Вазалис — всего лишь миф. Он никогда не существовал в действительности.
Штерн выдержал взгляд Валентины, даже не моргнув. Возражение ничуть не уменьшило исходящей от него уверенности.
Он покачал головой.
— Вы ошибаетесь, моя дорогая. Этот человек — никакая не выдумка, и данный Кодекс является единственным материальным свидетельством его существования. Вам предстоит оживить Вазалиса. Волнующая перспектива, не так ли?
5
Элиас Штерн, должно быть, сошел с ума. Таков был единственный возможный вывод, приемлемый с рациональной точки зрения.
Как и миллионы других пожилых людей, он заблудился в мире, наполненном воспоминаниями и неудовлетворенными фантазиями. Разница между ним и прочими жертвами болезни Альцгеймера состояла в том, что он платил своим служащим достаточно для того, чтобы те относились к его причудам с благосклонностью.
Впрочем, может, охранники и секретарши действительно являлись обожающими культуризм медбратьями и сиделками, набранными на работу в соответствии с крайне строгими физическими критериями? В таком случае высокие стены частного особняка с улицы Сен-Пер могли служить не совсем той цели, ради которой возводились.
Возможно, они возводились вовсе не для недопущения возможных вторжений, а во избежание утечки информации касательно слабеющей психики Штерна. Эта гипотеза выглядела соблазнительной. Она позволяла объяснить ту свинцовую завесу, которой было покрыто его внезапное исчезновение.
Такие мысли крутились в голове Валентины, пока она следовала за стройной и гибкой Норой по лабиринтам коридоров огромного дома.
По окончании разговора Штерн отослал ее, сославшись на жуткую усталость, вскоре после того, как вошедшая с веником в руке Нора собрала осколки севрского фарфора.
В действительности, если кому и нужно было оправиться от потрясения, то это Валентине.
Вряд ли, находясь в здравом уме, торговец предложил бы ей пятнадцать тысяч евро за два месяца эксклюзивной работы на его фонд. Валентину подобная сумма просто-таки ошеломила. Пятнадцать тысяч евро… Половина того, что она зарабатывала в Лувре за год.
В обмен на это царское вознаграждение Штерн выдвинул лишь одно требование: она должна забыть на время о своей мастерской, посвятив весь рабочий день рукописи и всему, что к ней относится. Он предоставил в ее полное распоряжение одну из комнат резиденции, снабдил всем необходимым для работы материалом и заявил о готовности оплатить все — без ограничений — расходы, которые она сочтет необходимыми для реставрации и расшифровки Кодекса.