— Я достаточно большая, чтобы судить об этом самой, разве нет? Так как? Скажете, что это такое?
— Вы что, никогда никого не слушаете?
— Всегда готова выслушать добрый совет, правда, не от каждого. Так как?
В конце концов Давид не устоял перед ее натиском, закрыл металлический шкаф, навесил на него, но не стал запирать замок и подошел к Валентине.
Поведя рукой, он расчистил угол стола, ничуть не заботясь о том, что тем самым лишь увеличивает беспорядок. Кипа бумаг, прежде сохранявших шаткое равновесие, обрушилась на пол.
— Черт! — пробормотал он.
Наклонившись, Давид начал было собирать листы, но, оценив размеры бедствия, отказался от своей идеи. Выпрямившись, он пнул ближайшие копии и присел на край стола, взял ручку и принялся машинально вертеть ее в руке.
Валентина смерила его взглядом.
— Вы уже закончили свое выступление?
Давид положил ручку на стол и, выказывая тем самым свой протест, поднял глаза к небу и, выразив раздражение звуком, напоминающим хрип, пустился в затребованные Валентиной объяснения.
— У старины Када было полно навязчивых идей. Этим Братством Сорбонны он начал бредить еще в незапамятные времена, лет тридцать назад, по меньшей мере. Не знаю, кто вбил ему это в голову. Он просто бредил этим. Стоило ему пуститься в разглагольствования о ней — и его уже невозможно было остановить.
— Это Братство имеет какое-то отношение к Вазалису?
— Да, конечно. В противном случае профессор бы им никогда не заинтересовался. Вазалис всегда был для него единственным источником вдохновения, на все остальное Када было глубоко начхать. Думаю, он назвал это «Братством» из романтического чувства. В действительности, насколько я понял, то был скорее некий клуб тех, кто желал спасти Вазалиса от забвения.
— Я думала, папа римский сделал все, чтобы он исчез навсегда…
— Вот именно. Када рассуждал от противного. Для него это-то и было самым убедительным аргументом: под давлением столь сильной воли любые воспоминания о Вазалисе должны были стереться. Как бы сами собой. А не забыли о нем, по мнению Када, лишь потому, что в Средние века было создано некое движение сопротивления, видевшее своей целью увековечение памяти Вазалиса.
— Полагаю, у Када имелись доказательства этой теории.
Давид саркастически ухмыльнулся.
— В этом-то и проблема. Ни в одном древнем тексте о Вазалисе нет ни слова. Его имя всплыло в небезызвестной статье Хайберга, посвященной метохионской рукописи. Хайберг не сам это все открыл. Он лишь изложил письменно старую легенду, которую монахи передавали устно из поколения в поколение. Они буквально на блюдечке преподнесли ему потрясающую историю: герой, взошедший на костер по несправедливому обвинению, злодей-папа, гениальный трактат, который уже многие века никто в глаза не видел. У Хайберга были все данные для того, чтобы сделать нужный ход, и результат превзошел все ожидания. Именно с его подачи и родился этот миф.
Черты лица его вдруг застыли, словно он осознал нечто важное.
— Постойте-ка… Ваш Кодекс — это ведь и есть метохионская рукопись, не так ли?
Валентина подтвердила его догадку легким кивком.
— Невероятно… Где вы его откопали? Все ведь думали, что он был уничтожен!
— Видимо, все ошибались.
Сделав короткую паузу, она продолжила:
— Я только одного не понимаю: от чего отталкивался Када, развивая свою теорию? Я прочла кучу статей о Вазалисе, и ни в одной не говорилось про это Братство. Над какими источниками он работал?
— Он собрал целую гору текстов, в которых определенные формулировки содержали один и тот же смысл. Честно говоря, эти отрывки столь заумны, что при небольшом обобщении можно обнаружить в них какую угодно мысль. Но вот еще что: Када заметил, что все авторы этих текстов в определенный момент своей жизни прошли через Сорбонну, — одни как студенты, другие — как преподаватели. Отсюда и название, которое он дал их небольшому обществу.
Валентина озадаченно почесала затылок.
— Как-то это слишком красиво.
— Подождите, лучшее я припас на конец. Дайте-ка досье.
Он взял протянутую Валентиной папку, сорвал стягивавшие ее резинки, просмотрел несколько первых страниц и вытащил листок со списком отпечатанных на машинке имен.
— Вот они — идентифицированные Када веселые члены нашего клуба. Ну, а теперь — держитесь! Вот это, я понимаю, круто!
По мере того как Валентина читала список, лицо ее приобретало все более и более изумленное выражение. Наконец она подняла голову и бросила на Давида недоверчивый взгляд.
— Неплохо, да? — сказал тот. — Вийон, Монтень, Эразм, Гизо, Кузен, Озанам… Лучшие из лучших. Сливки вкуса. Теперь вы понимаете, почему Када никогда и нигде даже не обмолвился об этом Братстве? Ему бы никто не поверил. Это слишком грандиозно.
Объяснения Давида произвели на Валентину эффект откровения. Разрозненные детали мозаики начали складываться в единое целое.
Теория Када заслуживала доверия, но Давид Скотто не мог этого знать, так как не видел рисунок, на котором Вазалис был изображен в обществе Данте. Эскиз Боттичелли доказывал, что начиная с пятнадцатого века художники и интеллектуалы уже пытались обессмертить имя Вазалиса. Но этот рисунок мог читаться и как метафора опасностей, которым они подвергали себя, поступая подобным образом. Тот, кто противостоял папскому могуществу, платил высокую цену. Нужно было быть готовым, как Данте, к сошествию в самое сердце Ада.
Валентина уже собиралась сказать об этом, когда голос, шедший откуда-то сзади, ее опередил:
— Вы забываете Данте, молодой человек, что совершенно непростительно для студента вашего уровня. И могу я узнать, что вы здесь делаете?
Давид рывком вскочил на ноги и уставился на входную дверь. Лицо его приняло восковой оттенок. Увидь он привидение — и то побледнел бы меньше.
Человек, стоявший в дверях, был, однако, вполне живым и выглядел весьма разгневанным.
30
Как Хьюго Вермеер ни старался, глаза открыть не удавалось. От качки выворачивало наизнанку. Казалось, он находится на борту корабля, терпящего крушение посреди бушующего моря.
Одно за другим нахлынули воспоминания. Сперва короткими отдельными вспышками, потом вихрящимся потоком.
Началось с нескольких музыкальных нот. Перселл, в ужасающем исполнении Клауса Номи. Педантичность, нейтрализованная иронией. Весь Вермеер в одной простой мелодии.
Ноты долго плавали в голове, а затем стали затихать, словно кто-то мало-помалу понижал их громкость.
Девушка пришла потом, когда наступила абсолютная тишина.
Издалека ее было не разобрать — он видел лишь слабо различимый силуэт. Молодая, миловидная. Очень миловидная, с сумочкой «Вюиттон» и в солнцезащитных очках. Пистолет. Ледяной кружок упершегося в лоб дула. Страх.
Нет, не страх. Не сразу. Позднее — да, но не тогда.
Удивление, вопросы и страх — именно в таком порядке.
Удар затылком о плиточный пол. Боль. Игла, вошедшая в шею. Инъекция. Кайф. Треск сломанного кресла. Снова боль — сильная. Даже мучительная. Наконец, когда все погрузилось во тьму, облегчение.
Постепенно пелена, стоявшая перед глазами, начала рассеиваться. Вот качка, та не исчезала. Она даже усилилась, вероятно, в силу эффекта возмещения. По крайней мере, теперь Вермеер вновь мог воспринимать внешний мир, рассеянный свет которого сумел преодолеть преграду его мертвых век.
Тело пыталось удалить из себя ту химическую смесь, которую впрыснула в него девушка. Вермеер почувствовал: возвращается чувствительность к нервным окончаниям. Тем не менее называть эту новость исключительно хорошей он бы не стал — вместе с чувствительностью вернулась боль в спине, там, куда воткнулась щепка. Боль усилилась до уровня, который он назвал бы значительным. Терпимо, но неприятно. Девчонка неплохо его обработала.
Ей следовало его убить, тем более что такая возможность у нее была. На боль и унижение Вермееру было начхать. Он знал, что это такое, и мог с этим жить. Но вот «Фледермаус» — это совсем другая история. За него она ему заплатит. То было обещание, а Хьюго Вермеер всегда держал данное слово.