— Можно, можно. Только не говори никому.
Ехидно смеется. Обаятельный — не устоишь.
— Я, значит, выписываюсь. Не хочешь со мной?
Она пожимает плечами и бежит за старшей сестрой. Джонни влезает в джинсы и тесную черную футболку.
— Скучала по мне? — шепчет, уткнувшись губами мне в шею. Хватает меня, опрокидывает на больничную койку. В ответ я шепчу:
— Да, солнце, ужасно скучала.
Разумеется, это ложь. Я хотела, чтобы он умер.
Большинство мужиков, с которыми я жила, совершали попытку самоубийства хотя бы раз. Жалко только, что все попытки закончились неудачно. На каком-то этапе нашей совместной жизни у меня неизменно возникало желание, чтобы моя теперешняя «любовь всей жизни» переправилась в мир иной. Тосковала, должно быть, по вдовьей юдоли со всем антуражем. Мне хотелось надрыва и скорби — но мне нужна была уважительная причина. Мне хотелось, чтобы хоть кто-то из них проявил себя как настоящий мужик и пошел до конца. Меня бесили их патетические потуги обратить на себя внимание. Я всегда думала, что самоубийство — выход для сильных. Игра на пределе. Окончательное «А пошли вы все на хуй». Что для того, чтобы убить себя, нужно быть очень смелым. Всякий трус может жить, укрываясь годами за разнообразной хуйней. Страдания. Боль. И не важно, кто причиняет тебе эту боль — ты сам или кто-то другой. Именно слабые гордо стоят, подняв голову — вновь и вновь подставляя себя под удары судьбы. Под тяжким грузом кармических ушибов. Есть люди, рожденные для того, чтобы всю жизнь провести в мучениях. Им никогда не найти покоя. Утешения. Прибежища. Так им написано на роду. И тут уже ничего не поделаешь. Плохая наследственность. Неустойчивая психика. Извращенное либидо. Уязвленное эго. Душевный надлом. Искаженное подсознание. Расшатанные нервы. Адреналиновый хаос. Их муки — удобный плацдарм для того, чтобы мучить других. Жертва становится палачом. Может ли самоубийство прервать эту трансгенеративную линию, через которую передается наследственная психопатическая патология?
16
После «чудесного воскрешения» Джонни наши с ним отношения резко пошли на спад. Свирепые ссоры неизменно перерастали в не менее свирепые оскорбления действием. Причем, Джонни был принимающей стороной. Я, в свою очередь, принимала меры предосторожности: спала с ножом под подушкой. Алкоголь помутняет разум, так что даже пустячная ссора может стать роковой. Он обвинял меня в том, что я сама его провоцирую на всяческие непотребства. Например, выебать в задницу моего заклятого врага — одну хитрую азиатку-дониматрикс, — на полу в том же сортире, где мы в первый раз забавлялись. Обычно скандал начинался с какого-то пустяка, кто-то из нас срывался — и пошло-поехало. Но именно Джонни — не я, — всегда не выдерживал первым, хлопал дверью и несся в ближайший бар, чтобы остыть. А когда я однажды хотела уйти сама, он приковал меня наручниками к раковине на кухне. Как-то раз после очередного скандала он вернулся весь грязный и пыльный. Уж где он валялся, не знаю, но он утверждал, что лежал на путях — хотел, чтобы его переехал поезд. В ожидании поезда он заснул на путях. Какой-то бомж оттащил его с рельсов в самый последний момент, когда поезд уже подходил к станции. Вся его жизнь сплошняком состояла из промахов, упущений и нестыковок. Еще бы чуть-чуть… но «чуть-чуть» не считается. Он очень гордился одним своим знаменитым приколом — еще во Флориде, — сообщение о котором прошло даже по Associated Press. Он забрался на силовой трансформатор, на самый верх. С собой у него было радио; орало Doo-Wop на всю округу. Сигаретная пачка закатана в рукав. Волосы дополнительно смазаны гелем, чтобы их не трепал ветер. Какого хрена его туда понесло? Ну… посидеть, подумать о жизни. Выкурить сигаретку. Кто-то вызвал полицию — испугался, что он собирается спрыгнуть. Полицейские вызвали пожарных, а те, в свою очередь — скорую помощь. Все приехали одновременно, под рев сирен. Когда он сообразил, что все это — из-за него, он очень долго смеялся. Полицейские постарались решить дело миром и принялись уговаривать его спуститься, выкрикивая в матюгальник ободряющие слова. Но он же не собирался оттуда сигать. Ему просто хотелось выкурить сигаретку. Но самый прикол — он забыл зажигалку. С высоты в двадцать футов он очень вежливо попросил одного из копов бросить ему спички. Улыбаясь во все свои тридцать два зуба. Когда он спустился на твердую землю, коп первым делом вломил ему в челюсть. Потом заломил ему руки за спину и нацепил наручники. Джонни арестовали по обвинению в нарушении владений. Сообщение Associated Press было предельно кратким: «Неудавшийся самоубийца просит последнюю сигарету. Полиция Санкт-Петербурга пресекает попытку самоубийства».
В этом весь Джонни.
После каждой особенно крупной ссоры Джонни притаскивал в дом очередное животное — в знак примирения. В тщетных попытках меня задобрить. Сперва появился большой белый кролик, чья симпатичная, хотя и дебильная мордашка могла умилить и растрогать кого угодно. Я, собственно, и умилилась. И умилялась до тех пор, пока он не начал ссать на постель. Потом появилась кошка; чтобы кролику было, с кем поиграть. Может, ему одиноко — вот он и писает на постель. Кролику сделалось веселее. Милое существо периодически избивало кошку своими сильными задними лапами, при этом на его глупой морде застывала радостная улыбка. Очень похожая на мою, когда я издевалась над Джонни — и физически, и морально. Потом у нас поселились — в порядке поступления, — сцинк, игуана и геккон, обладавший талантами хамелеона, в том смысле, что он здорово маскировался, сливаясь с окружающей обстановкой. Мы каждый день выпускали его из клетки пастись на воле. Оказалось, в его лице мы разжились домашним истребителем насекомых. Геккон сожрал всех пауков, мух и тараканов. Очень полезное в доме животное, неприхотливое и дешевое в содержании, каковым следует обзавестись всем ньюйоркцам.
Потом был бирманский питон четырех футов в длину, который должен был вырасти до двенадцати футов. Очень привязчивое и испорченное существо. Любил заползать мне под одежду, чтобы погреться. Когда я ложилась спать, он оборачивался вокруг моей ноги или руки, и можно было не опасаться, что Джонни ко мне полезет. Его вялые медленные движения были как тоник для стресса. Постоянное раздражение.
Чтобы нормально кормить змеюку, мы начали разводить мышей. Дешевле, чем покупать корм в зоомагазине, где мы и так закупали оптовые партии живых сверчков, кошачьей жрачки, прессованных травок для кролика, опрыскивателя от блох, освежителя воздуха и дощечек для точки когтей.
Можно представить, сколько времени и сил уходило на содержание всего этого зверинца, но это ничуть не мешало нашим шумным скандалам, которые стали уже ежедневными. Мы ругались по поводу денег, секса, наркотиков — даже погоды. Джонни устроился на работу в одну строительную компанию, которая занималась строительством кооперативов в Верхнем Ист-Сайде. Он постоянно жаловался на то, что он убивается на работе, что работает он с козлами, и хозяин конторы — тоже козел, и прорабы — козлы, и платят ему маловато. Это Флорида его испортила. Там он был сынком профсоюзного лидера, приходил и уходил, когда ему вздумается, и все равно получал свои семнадцать с полтиной час. Здесь же, за неимением влиятельного папаши, ему приходилось являться вовремя и работать наравне с остальными. Для такой самолюбивой персоны со столь ранимым эго это было слегка чересчур. Он приходил домой полутрупом, падал на диван и заставлял меня пить вместе с ним его любимое пойло. Называется «Пепельница»: берется бутылка «Бадвайзера», и туда выливается стопка водки. В общем, «ерш» как он есть. Алкоголь я потребляла исключительно для того, чтобы запивать колеса — так лучше вставляет. А выпивать просто так мне казалось тупым и скучным. Но его показательный передозняк опустошил все наши запасы секонала. Что злило меня до сих пор. Доктор из клиники на 2-й авеню послал нас подальше после того, как к нему обратились из Беллевью — интересовались насчет рецептов. То, что я не хочу с ним пить, Джонни воспринимал как кровную обиду. Он орал на меня, обзывал стервой, бездушной пиздой и нетерпимой сволочью. Собственно, я такой и была. Пьяный, Джонни был нежным, довольным и добрым — до пятой рюмки. После пятой в нем просыпался зверь, слепой в своей ярости и преисполненный деструктивных позывов, каковые позывы, как правило, были направлены на мои вещи. Обычно я уходила из дома — его инфантильные приступы гнева меня изрядно подзаебали. Однажды, когда он полез ко мне спьяну, а я не дала, он обозвал меня фригидной сучкой и тут же — бесстыдной блядищей, я опять психанула и ушла ночевать в подруге. Когда же я утром вернулась домой, зная, что он уже должен уйти на работу, вся квартира была раскурочена. Он спалил всю постель — одна обожженная дырка еще слабо дымилась на одеяле, — сорвал с окон жалюзи и занавески, вынул из шкафа все мои вещи и изорвал их в лохмотья. Он даже не поленился выдолбить дырки в стенах и исписать их все толстым черным маркером. Типа: «Спасите меня, я здесь» — и стрелка, направленная на зияющую дыру, или «Брат, угости меня выпивкой», или «Мне нравится, как ты меня ненавидишь». И все животные, кроме змеи, были зверски убиты — с каким-то бессмысленным изуверством. У всех мышей были выколоты глаза. У ящериц — оторваны головы. Кошка — освежевана. Зажаренный кролик красовался на блюде на столе в кухне. Лишь через несколько лет я узнала, что шкуру кролика он отдал одному моему приятелю-барабанщику, который украсил ей свои ударные. Я собрала небольшую сумку и обыскала его грязные шмотки на предмет денег. Ему только что дали зарплату. Ага. Вот, в кармане. Триста семьдесят шесть баксов. Я оставила ему десятку и поехала в аэропорт. Отсосала таксисту-иранцу, чтобы не платить сороковник по счетчику.