Я и представить себе не могла, как это больно, когда срастаются мягкие ткани. Неделя на морфине. Не помогает. То прихожу в себя, то проваливаюсь в беспамятство. Лихорадочный сон. Заторможенный ступор. Полное оцепенение. Кошмарные галлюцинации. Как будто меня похищают инопланетяне, оплодотворяют, зондируют, режут меня по живому. Так страшно.
Выписываюсь из больницы. Условное освобождение — на условиях полуторамесячного воздержания. Последний гвоздь, вбитый в гроб нашей с Марти совместной жизни. При одной только мысли о том, что кто-то будет заботиться обо мне, мне становится дурно. Я сразу злюсь. Замыкаюсь в себе. Обижаюсь. Веду себя как последняя сука. Начинаю бросаться на всех. Это ты во всем виноват — твой неуемный член. Когда я в таком состоянии, я не люблю, чтобы кто-то ко мне прикасался, смотрел на меня, пытался заговорить. Я хочу лишь одного: чтобы меня оставили в покое. Больной котенок, забившийся в угол кровати. Оставьте его — он поправится сам. Я сказала ему, что нам надо расстаться. Может, когда-нибудь мы опять будем вместе. Когда я приду в себя. А сейчас я вообще никакая. Он психанул. Собрал вещи. Уехал. Я себя ненавидела. Не надо было так делать. Но я не могла иначе.
А потом начался полтергейст. Как это бывает в присутствии подростков с тяжелым случаем сексуальной фрустрации. Вокруг окон и дверей возникали причудливые геометрические фигуры, составленные из цветных огней — знаки, что что-то пытается либо проникнуть в дом, либо, наоборот, уйти. Внутренние стеклянные перегородки разбивались сами по себе, усыпая весь пол осколками. Почтальон говорил о каких-то серых тенях на крыльце у передней двери. Ему было страшно подняться на три ступеньки. Сказал, что не будет носить мне почту.
На пустыре за домом начали появляться таинственные огни. Соседский пес часами сидел и выл на моей подъездной дорожке или носился за собственным хвостом. По ночам из-под кровати доносились приглушенные голоса. Меня явно кто-то преследовал. Может быть, это была я сама. Или душа моего абортированного ребенка. Давала мне знать, что она все еще здесь. Никуда не делась. Упрямо цепляется за ту единственную форму жизни, которую знает. Ад бесконечных возможностей, убитых в зародыше.
Две недели спустя мне позвонил брат Марти. Он давно уже не жил с нами, не в силах смотреть на наше прогрессирующее вырождение. В общем, он позвонил и сказал, что Марти в реанимации. Авария. На шоссе Малибу. Грузовичок — в лепешку. Рулевая колонка пропорола печень. Отбиты почки, сломаны ребра, тазовая кость раздроблена. Врачи не знают, выживет он или нет. Пассажиру во второй машине повезло меньше. Мгновенная смерть. У водителя — тяжелая черепно-мозговая травма, но он наверняка выкарабкается. Сказал, чтобы я не приезжала в больницу. Марти — в коме. Может, вообще никогда не очнется. Еще рано делать прогнозы. Помочь я ничем не могу. Остается лишь ждать.
Шестьдесят три дня Марти провел в отделении интенсивной терапии на системе жизнеобеспечения. Его печень была разорвана надвое. Он перенес несколько сложнейший операций и столько переливаний крови, сколько не делали никому за всю историю больницы. Но он прорвался. Такого упертого парня ничто не убьет. Зато теперь у него появился лишний повод для гордости — шрам от грудины до тазовой кости. Родители остальных жертв аварии, которые подали на него в суд за неосторожное вождение, послужившие причиной смерти и тяжелых увечий, отказались от обвинения. Сказали, что он и так настрадался достаточно. И до сих пор, кстати, страдает. Сейчас у него уже третья операция по замене бедренной кости. Спустя столько лет. Но он ни разу не жаловался. Ни разу.
У Марти были уникальные отношения с болью. Боль для него была вроде как напоминанием о том, что он жив. Подтверждением, что он существует. Безопасная зона, где можно укрыться от всякой ответственности. Предельно сильная боль повергает тебя в состояние, близкое к дзэну, отсекая все остальное. Боль — величайший делитель. Она разделяет людей на тех, кто знает, как ее принять, очиститься ею, обрести в ней исцеление и чуть ли не радость, и тех, кто боится ее и избегает любой ценой. Пусть даже ценой смерти. Смертельно опасные травмы и раны, многочисленные операции — тот, кто прошел через это, знает. Тот, кто связал себя с болью, уже никогда не порвет эту связь.
Мне было едва за двадцать, а я уже перенесла несколько операций на связки и на суставы, мне удалили кисту, вырезали аппендицит, сделали криохирургию, у меня был аборт с частичным разрывом маточных труб, и я два года прожила с Марти — два года дразнила смерть. Мы оба умели терпеть боль с улыбкой, и очень гордились этим своим умением — как знаком некоей оскорбительной для других отваги, которую у нас не могли отнять ни машины, ни люди. Мы были очень живучие. Уничтожить нас было нельзя. Разве только разбить на кусочки и искрошить их в пыль. К чему мы, собственно, и стремились всю жизнь — методично уничтожали себя. Плевали дьяволу в морду. Срали в рожу истории.
Робкий подросток-латинос с задатками хищника, чьи жаркие руки влили в меня новые силы. Стала думать, что делать дальше. Что-то уже назревало — я это чувствовала. По ночам меня мучили страхи. Я боялась, что мое стремление к смерти скоро перехлестнет через край, закрутит вихрь магнетической энергии, который притянет ко мне не того мерзавца. Палачей для себя выбираем не мы. Они выбирают нас сами.
Воскресенье, раннее утро. Стук в дверь. Джонни. Нашел меня через каких-то знакомых наших общих знакомых еще по Нью-Йорку. Глупая улыбка от уха до уха. Проходит без приглашения. Какой-то весь дерганный, мутный с бодуна. Только что из Сан-Педро, где отсиживался, скрываясь от копов. До меня доходили слухи, что когда я уехала из Нью-Йорка, он вдарился в жуткий — двухгодичный — запой. Устроил из нашей прежней квартиры святилище: увешал все стены фотками, где мы вдвоем, рамки для фоток раскрасил собственной кровью, а перед ними поставил свечи, только вместо подсвечников взял мои старые туфли, которые я там оставила. В Южную Калифорнию он приехал через Флориду — после того скверного случая с пожилой проституткой, которую он подобрал на Таймс-Сквер.
Он обернул вокруг шеи бирманского питона, сел в машину и поехал на юг. Домой, в Санкт-Петербург. По пути грабил маленькие супермаркеты и бакалейные лавки, автозаправки и банки в Южной Джорджии. Брал понемножку — чтобы хватало на героин, к которому он пристрастился, предположительно, под воздействием моего внезапного отъезда. На полпути он передумал и поехал за запад, спасаясь от жары.
Даже в таком состоянии он был практически неотразим. Смотришь — не оторвешься. Просто боишься отвести взгляд. Потому что не знаешь, что он отколет в следующую минуту. Он завораживал, как горящее здание, как передача про хирургическую операцию, как вскрытие трупа пришельца. Обаятельная скотина.
У него с собой было немного китайского белого. Мне до сих пор удавалось воздерживаться от герыча. Никогда его не потребляла. Видела, что он творит с людьми. Годы, выпавшие из жизни — растраченные на бесполезную гонку. Совершенно не нужные траты. Перманентный ступор. Приход — отходняк, приход — отходняк. Жалко тратить на это время. Он все-таки уговорил меня вмазаться. Типа в жизни надо попробовать все. Это как знак приобщения. Как первый косяк. Меня вырубило мгновенно. Пришла в себя и сразу же побежала блевать. Он стоял надо мной и смеялся. Сказал, что с первого раза такое почти у всех. Что потом я привыкну. Мне даже понравится блевать. Я сказала ему: пошел на хуй. Это был первый и последний раз. Больше я к этой гадости не притронусь. Хотя я рада, что я попробовала. Излечилась от праздного любопытства.
Я более— менее оклемалась только на следующее утро. Джонни -в постели рядом со мной. Приподнялся на локте. Смотрит, ухмыляется. Я проспала почти сутки. Потерянные двадцать три часа. Даже не помню, трахались мы или нет. Мне пока еще было нельзя. После аборта. Оставалась только надеяться, что он не пихал свой огромный хуй в мой нежный и хрупкий цветок. Скотина. Еще улыбается… Я ору: убирайся отсюда. И никогда больше не приходи, никогда. Забудь мой адрес. Уходи. Если ты не уйдешь прямо сейчас, я вызову копов и сдам тебя на хрен. Он улыбается, целует меня в лоб, одевается и уходит. Мудак.