20
Я продала то немногое, чем мы с Марти успели обзавестись за время нашей совместной жизни. Всю мебель, стерео, мои книги, записи и почти всю одежду. Мне надо было бежать из Лос-Анджелеса. Немедленно. Пока у нас опять не закрутилось с Джонни. Денег хватило как раз на билет до Европы в один конец.
Амстердам. Психоделический Диснейленд из секс-шопов, тату-салонов и целых кварталов бесконечных витрин, где выставляются стареющие проститутки. Мне там сразу понравилось. Мой город. Мой. Травкой можно разжиться на каждом углу. Совершенно легально. Сотни кафешек и баров, где оттягиваются туристы, художники, будущие художники, киношники всех мастей и прочие формы дегенеративной жизни. Наплыв пьяных итальянцев, вусмерть укуренных марокканцев, наивных американцев и неотесанных англичан — рай для карманников.
У меня был телефон одного ди-джея, который специализировался на альтернативной музыке. Когда она еще существовала. Мы познакомились пару лет назад, на моем перформансе в Международном Театре Поэзии и Боли. Он сказал, что мне можно вписаться к нему на весь август — если я ему помогу разгрести завалы. Надо по-быстрому разобраться с организацией летнего музыкального марафона, который будет проходить в его отсутствие. Сам он через три дня улетает в Таиланд. Счастливчик.
Он посоветовал мне позвонить Бабетт. Очаровательно перезрелая режиссерша авангардного кино. Специализировалась на документальных лентах о радикальных движениях семидесятых. Она только что получила грант на съемки полнометражного фильма для одной независимой французской телекомпании, и искала себе помощника. Я спросила: что надо делать? И он сказал: всё. Я подписалась. Урвала себе двадцать процентов бюджета. Меня больше всего прикололо писать сценарий, темы которого — ревность, безумства на сексуальной почве, одиночество и непринятие, — были зеркальными отражениями моих собственных эскапад за последние несколько лет.
До съемок оставалось всего три недели. Три недели бесконечных походов по барахолкам, книжным лавкам, художественным галереям, ночным клубам и наркопритонам — в перерывах между маниакальными бросками, когда я строчила-строчила-строчила отрывочные заметки, из которых потом лепила сценарий. Съемки начались на следующий день, после того, как я закончила со сценарием. Нагромождение надрывных эмоций.
Со Стином мы познакомились на съемках. Он занимался спецэффектами. Таинственные двери, которые распахивались и захлопывались сами по себе. Дыры, просверленные во лбу. Расквашенные носы. Боевые раны. Я уже переспала с двумя мальчиками-актерами и оприходовала кое-кого из девчонок, которые обеспечивали кормежку. Он сказал, что мне надо больше отдыхать, а то я точно убьюсь с этим фильмом — я не только писала сценарий, но и снималась сама, и режиссировала помаленьку в качестве помощника режиссера, — которого я все равно никогда не увижу. И вызвался обеспечить мне полноценный отдых.
Мы с ним подолгу гуляли вдоль каналов, которые окружали наш съемочный «павильон» — большой полуразрушенный старый дом, откуда мы не вылезали неделями. Мне импонировали его европейское воспитание, образованность и расслабленная галантность. Таких мужиков я еще не знала — совсем другой вид. У нас с ним было немало общего. Он, как и я, никогда не испытывал угрызений совести, ревности или чувства вины. Он утверждал, что разум в нем преобладает над чувствами. Когда сердечные струны дрожат на грани разрыва, разум всегда берет верх и спасает его от терзаний — во многом надуманных, — несчастной любви, неудачно сложившихся отношений и уязвленного самолюбия. В общем, ничто его не пробивает. Для меня это было как вызов: пробить.
Он соблазнял меня отрывками, позаимствованными из Бланшо, Батая и Фуко. Я спасалась, отвечая короткими монологами, чья красота вгоняла меня в меланхолию и тоску. Когда я уже была готова расплакаться, он тихонько смеялся и говорил, что пора возвращаться к работе. Съемки уже подходили к концу.
Когда фильм был готов, Стин пригласил меня в гости — отпраздновать. Холостяцкая берлога на втором этаже с видом на канал. Приглушенный белый свет, ненавязчивая музыка — ничто не предвещало того кошмара, который последовал. Белая рыба, суп, фрукты, вино. Просто, но элегантно.
А потом меня вдруг затошнило. Мы еще не закончили ужин. Голова закружилась. Все поплыло перед глазами. Комната закружилась в размазанном вихре. Полуобморочное состояние. Еще немного — и меня точно вырубит. Может, он что-то мне подмешал в вино… какой-нибудь наркотик. Или даже слабый яд. Мышьяк. Белладонна. «Синь небес», ((прим.переводчика: роман Жоржа Батая.)) разыгранная наяву. Стин как будто забеспокоился, но мое состояние явно его забавляло. Он осторожно отвел меня на постель, уложил, принялся вытирать мне лицо влажной тряпочкой. Сказал, может быть, рыба была несвежая. Может быть, я отравилась. Он мне льстил. Говорил, что мне очень идет, когда мне блевовато. Сейчас я такая обворожительно бледная. Вообще-то, я бледная всегда, но теперь моя бледность как будто светится изнутри. Я — как сияющее видение. И это его возбуждает. Вот, у него уже встало. Я же, наверное, не буду против, если он расстегнет брюки. Просто расстегнет брюки, а то ему там внутри тесно. Он там задыхается. И при этом он все повторял, какая я сексуальная, когда мне плохо.
Я попросила его проводить меня в ванну. Иначе меня вырвет прямо на постель. И не только вырвет. Мне еще в туалет надо. Срочно. Он бережно снял с меня платье, трусики, лифчик. Аккуратно сложил их и пристроил на вешалку для полотенец. Своими безупречными манерами он мне напомнил хорошо вышколенного слугу, которому, соответственно, хорошо и платят. Он сказал, чтобы я не стеснялась. Если мне надо блевать — вот унитаз. Он будет рядом. Чтобы помочь, если что. Я склонилась над белым другом. Он присел рядом. Взял за запястье, проверил пульс. Приложил руку ко лбу — нет ли температуры. Потом проверил зрачки. Ослепительно белая плитка на стенах закружилась перед глазами. И тут меня прорвало. Я блевала кошмарно — и одновременно ссала и срала. Прямо на пол. На белую плитку. Себе на ноги. В общем, хлестало изо всех дыр.
Несколько раз я теряла сознание. Приходила в себя. Потеряла всякое ощущение времени. Понятия не имею, сколько я там провалялась, в сортире. Меня всю трясло. В животе урчало. Потом были какие-то вспышки. Сначала я испугалась, но потом до меня дошло, что этот мерзавец меня фотографирует. Мне вроде бы стало получше. Мне даже хватило сил приподнять голову и попросить воды. Стин обворожительно улыбнулся и открыл воду в душе. Снял со стены шланг с насадкой. Проверил температуру. Направил струю на стену у меня над головой. Такое крещение прохладными брызгами. Потом он обвел мое тело по контуру, пощекотал мне ступни, слегка увеличив напор воды. Потом устроил мне водный массаж — по ногам и выше, до этого самого места. Соблазнительно увеличивая напор. Держал струю ровно столько, чтобы я возбудилась.
Потом он направил ее мне в рот. Вода ударила, как холодный кулак — заставила разжать губы, залилась не в то горло. Он улыбнулся, когда я закашлялась, и схватился рукой за свой член, который так и торчал из расстегнутых брюк — на протяжении всего эпизода. Одной рукой, значит, дрочил, а второй наводил фотоаппарат, выбирая ракурс. Раздвинул мне ноги носком ботинка. Направил сильную струю воды прямо в мой крошечный нежный бутончик. Я начала содрогаться. Кровь застучала в висках. Оргазм стремительно приближался. Фотовспышки отражались слепящими бликами от белых стен. У меня не было сил возмущаться. Тщеславие в данном случае ни к чему. Мы кончили одновременно. Вжигая весь этот эпизод на фоне мощнейшей поблевки себе в коллективную память — как коротенький фильм для последующего просмотра.
Он роняет шланг на пол и встает рядом со мной на колени. Целует мне ноги. Что-то бормочет на французском, немецком, голландском — литания к моей красоте. Медленно омывает меня водой. На губах — ангельская улыбка. Я — совершенно измотанная, вообще никакая. Парализованная слабостью. Он берет меня на руки и относит в постель. Говорит, что мне надо поспать, отдохнуть, набраться сил. Спорить нет сил. Он опять достает фотоаппарат.