24
Годы, растраченные на злобные обвинения, горькие упреки, близорукие монологи. Потом — инфернальная тишина. Густой, кислый воздух висит, как петля — непристойно болтающаяся петля. Здравый смысл тонет в приливах крови. Потом — смещение. Полые формы. Вихрь засасывает, поглощает. Когда я в таком состоянии, со мной разговаривать бесполезно.
Раз за разом, каждый раз — с новым мужчиной, я зависаю в бесконечных пустых разговорах, практикуюсь в искусстве ходить кругами. Наверное, из-за своей упрямой неспособности признать что-то кроме самого разоблачающего. Самого уличающего. Мужикам, как правило, не нужны откровения. А я могу все признать, ВСЕ. Кроме того, что я в чем-то была не права. Или в чем-то была виновата. Я знаю, что я была не права во многом. Но я никогда этого не признаю. Никогда. И я не помню, чтобы хоть раз я себя ЧУВСТВОВАЛА виноватой. Такого не было НИКОГДА. Хотя я знаю, что я виновата. Почти во всем.
Я ни разу не проиграла в споре. А если бы проиграла, то никогда бы в этом не призналась.
Меня называли припадочной, социопаткой, безбашенной идиоткой, психбольной, сумасшедшей, ненормальной, безумной, бессердечной, сукой, пиздой и блядью, бесстыжей сукой, шизофреничкой, маньячкой… злой, холодной, расчетливой, инопланетным роботом. «Мои» люди: те, кто меня любил, или говорил, что любит, или думал, что любит. Хотя, скорее всего, они меня даже не знали. Меня НАСТОЯЩУЮ. Они знали лишь то, что я позволяла им знать. И не более того.
Я была искренней и открытой, любящей, чуткой, отзывчивой, щедрой и великодушной, всегда готовой поддержать человека, отдать ему всю себя. То есть, когда я не была сумасшедшей шизофреничкой, социопаткой и бессердечной пиздой, наделенной невероятной способностью постоянно меняться. В любое время. В любых обстоятельствах. При любом раскладе.
Я так хорошо научилась делить на отсеки всю свою жизнь, во всех ее проявлениях, что даже сама иногда упускала из виду большие куски себя. Провалы в памяти — как черные дыры, где исчезали целые периоды, целые годы. Как будто их и вовсе не существовало. Как будто я вообще не жила — до этой самой минуты. Жизнь и смерть — как взвесь в душном воздухе, в этих четырех стенах, что окружают меня сейчас. Время исчезло, а вместе с ним стерлись и все последние тридцать лет. Я могу вспомнить обратный поток истории, но не свою жизнь.
Настроение у меня может измениться буквально за долю секунды: вдох — выдох. И это новое настроение может длиться мгновение, а может — и годы. Бывают дни, когда каждая новая фраза, каждое слово и каждый слог звучат как отдельная песня с нестройной мелодией и рваной гармонией. В такие дни одно-единственное слово может вызывать цепную реакцию, и начинается долгий горячечный разговор, непримиримое столкновение с соперником или партнером, с давним любовником или с кем-то почти незнакомым, с которым вы просто собрались потрахаться, и каждый видит во мне что-то свое, у каждого есть свое собственное представление обо мне.
Очень часто в ту долю секунды, когда у меня меняется настроение, я навсегда теряют интерес к пассивной жертве, которая спровоцировала появление этой другой, совершенно несопоставимой личности. Разумеется, больше всего меня привлекают мужики, которые сами страдают от критических адреналиновых перегрузок, химического дисбаланса, частых смен настроения; которые тоже заражены маниакальной неспособностью к постоянству. Эта игра — как танец двух боксеров, ведущих бой с тенью. Отчаянный бой. Каждый пытается пережить самого себя, в его многочисленных трещинах и изломах, и при этом еще — победить и сломить непреклонного и беспощадного оппонента, который плюется в ответ точно таким же почти смертоносным ядом такой же расшатанной и отравленной психики.
Вампиризм, от которого я всегда рьяно открещивалась, даже когда меня тыкали носом в обглоданные остатки моей последней добычи, еще подрагивающей в предсмертной агонии.
Меня стало пугать мое собственное либидо. Мои ненасытные аппетиты, извращенные желания, постоянный зуд — зверь, всегда бьющийся в двери. Вечные поиски безымянных, безликих незнакомцев. В надежде найти того — одного, десятерых, сотню, — кто сумеет унять этот гложущий голод, утолить эту невыносимую жажду. Того, на ком изнурительный поиск — еще и еще — наконец, прекратится.
Я была сексуальной хищницей, с одной только потребностью — в пище. Я охотилась, чтобы насытиться. Чтобы найти, наконец, кого-то, кого угодно, кто даст мне именно то, что мне нужно. Вечный, неутолимый голод. Истреблять, поглощать, обладать — отбирать у них то, что напоминало мне в них себя. Негасимое свечение, крошечная точечка на радаре — мертвая звезда, призрак которой будет вечно отбрасывать тень. Я тщетно искала себя, с готовностью исчезая в других.
Никто за тебя не заполнит твою внутреннюю пустоту. Только ты сам. Но понимаем мы это только тогда, когда, неразборчивые и жадные, забьем под завязку ненужным, бессмысленным хламом все отверстия, все дырки, все бреши. Конченые люди. Отбросы. Человеческий мусор. А голод по-прежнему гложет тебя изнутри, и особенно, если предмет вожделений представляется смутно, навеки неуловимый. Голод не утолит ничто. В сексе, в еде, в наркоте. И ты скармливаешь ему в невозможных количествах бесполезную стимуляцию, информацию, тривиальные фразы, случайные связи, бессвязные факты и образы. И бесчисленные поебки, о которых ты забываешь уже назавтра.
И чем больше сжираешь… тем больше хочется. Замкнутый круг постоянной неудовлетворенности. Когда ничто тебя не насыщает. Даже в снах.
Сны были как бредовые припадочные галлюцинации. Сплетение изломанных рук и ног в корке запекшейся крови. Маньячная оргия, когда сотни тел сцепляются друг с другом как будто в замедленной съемке — ретроспективные эпизоды плохого кислотного трипа, гибрид Босха и Банди. Шрамы и синяки расходятся, как варикозные вены, под черным светом. Призраки всех, с кем я трахалась, хлынули, как наводнение, выходящее из берегов памяти.
История, низведенная до тысячи кадров, разметавшихся в воздухе, как разрозненные фрагменты с порванной пленки в старом кинопроекторе. Вглядываешься в мелькание образов, напряженно пытаясь вспомнить — пытаясь узнать. Пытаясь вырваться из этого замкнутого пространства, где время тлеет.
Мне так хотелось сбежать из тюрьмы истомленной плоти, растаять в млечном сиянии: в глазах — туман, в голове — ни единой мысли. Впасть в перманентную амнезию, в кататонию, где нет никаких обязательств — врагов свободы. Где нет ни снов, ни памяти, ни видений. Где можно забыть — навсегда. Забыть все слова, лица, кошмары. Но я не могла. Не могла забыть. У меня слишком хорошая память. Я помню каждый нюанс, каждую деталь. Здравый смысл заставляет меня вспоминать — все самое мерзкое, самое отвратительное. Здравый смысл требует очищения. Искупления. Мне надо выдавить из себя все отравленные мысли, все скверные поступки, все злые намерения — всю заразу. Иначе болезнь обострится. И я умру.
И еще я боялась, что Смерть ждет на подхвате. И когда жизнь закончится здесь, она тут же продолжиться там. Бесконечная полоса препятствий. Забытое богом пространство, где тоже не будет прощения пропащим душам. Разбитый вдребезги сон наяву, где воплощаются все твои самые худшие страхи. Гнетущая и унылая панорама, где даже Смерть не приносит покоя и избавления, потому что все то, что ты делал не так, снова вернется и будет тебя терзать. Как будто борьба никогда не кончается. Как будто покоя и мира не будет уже никогда. Хотя мир и покой мне чужды по природе. Природе зверя.
Мне было страшно. Я боялась, что отражения сотни тысяч жизней, разлитых по океану истории, все-таки накроют меня с головой, и я утону. Я была крепко завязана на невидимых годовщинах, которые отмечали все, что было мной; всех, кого я знала. Всех, кем я была. Но этого все равно было мало. Почему-то я себя чувствовала отчужденной от своих собственных переживаний, когда эти волны захлестывали меня, размывая границу между реальностью и фантазией. Между прошлым и настоящим. Между моей собственной жизнью и тысячей других жизней, которые я истребила — потребила — в мечтах и кошмарах.