– Факты, которые я упоминал в связи с ацтекскими гимнами, вы найдете…
Ангус швырнул скальпель на стол, точно человек, бросающий меч, и повернулся к своему коллеге с преображенным лицом, словно принял окончательное решение.
– Вам больше незачем беспокоиться о гимнах, – сказал он, – да и я обошелся без них. Вы слишком сильны для меня – вернее, истина слишком сильна. Я защищал свой детский кошмар, как мог, но вы меня пробудили. Вы правы, вы, должно быть, правы; я не вижу другого выхода.
Последовало молчание; затем Кэмпбелл очень мягко произнес:
– Я не стану оправдываться в том, что боролся за истину; но вы довольно мило боролись за ложь.
Могло бы показаться, что старый богохульник еще не говорил на эту тему в столь деликатном и уважительном тоне, однако новообращенный не отозвался. Подняв глаза, Кэмпбелл увидел, что внимание его отвлеклось; он стоял, пристально глядя на инструмент, который держал в руке, – хирургический нож странной формы и таинственного предназначения. Наконец он выговорил хриплым и чуть слышным голосом:
– Нож необычной формы.
– Загляните в протокол следствия по делу Джеми Хаггиса, – благосклонно кивнув, сказал старик. – Да, я думаю, ваша догадка правильна. – Чуть помолчав, он добавил так же спокойно: – Теперь, когда мы пришли к согласию и единодушию по поводу общественной хирургии, вам следует узнать всю правду. Да-да, это сделал я, именно таким лезвием. В тот вечер вы потащили меня в церковь – надеюсь, я никогда не вел себя лицемернее; однако я задержался на молитву, и, думаю, вы питали надежду на мое обращение. Но я молился, так как Джеми молился; а когда он поднялся после своих молитв, я последовал за ним и убил его во дворе.
Ангус все еще молча глядел на лезвие, потом внезапно сказал:
– Почему вы убили его?
– Вам незачем спрашивать, раз мы пришли к согласию в нравственной философии, – просто ответил старый врач. – Обычная хирургия. Как мы жертвуем пальцем, чтобы спасти тело, так должны пожертвовать человеком, дабы спасти общество. Я убил его потому, что он делал зло, бесчеловечно препятствовал истинному ориентиру для человечества, плану спасения в трущобах. Поразмыслив, вы согласитесь со мной.
Ангус мрачно кивнул.
Пословица гласит: «Кому решать, если врачи не согласны друг с другом?» Однако в том мрачном и зловещем театре доктора друг с другом согласились.
– Да, – сказал Ангус, – я согласен. К тому же, у меня был подобный опыт.
– Что же это за опыт? – спросил другой.
– Я ежедневно имел дело с человеком, который, как я думал, творил только зло, – отвечал Ангус. – Я и сейчас думаю, что вы творили зло, хотя и служили истине. Вы убедили меня в том, что моя вера – это сонные грезы, но не в том, что видеть сны хуже, чем проснуться. Вы беспощадно разрушали мечту униженных, надругались над слабой надеждой обездоленных. Вы кажетесь мне жестоким и бесчеловечным, как Хаггис казался жестоким и бесчеловечным вам. Вы добродетельны по своим меркам, но и Хаггис добродетелен по своим. Он не притворялся, будто верит в спасение через добрые дела, как и вы не притворяетесь, будто верите в десять заповедей. Он был добр к отдельным людям, хотя страдала толпа; вы добры к толпе, а отдельные люди страдают. Но в конце концов вы также всего лишь отдельный человек.
Что-то в последних словах, произнесенных очень мягко, заставило старого доктора внезапно сжаться, а затем броситься назад, к ступенькам. Ангус прыгнул, словно дикая кошка, и, схватив его, начал душить, говоря при этом уже срывающимся голосом:
– День за днем я хотел убить вас, но меня удерживал предрассудок, который вы наконец разрушили. День за днем вы добивали те сомнения, что защищали вас от гибели. Мудрец, резонер, глупец! Сегодня вечером для вас было бы лучше, чтобы я все еще верил в Бога и в Его заповедь «не убий».
Старик безмолвно извивался в удушающих объятиях, но он был чересчур слаб, и Ангус с грохотом бросил его на операционный стол, где тот застыл, словно в обмороке. Вокруг них и над ними концентрическими рядами шли пустые кресла, поблескивая в слабом и холодном свете луны, словно пустынный Колизей ночью; безлюдный амфитеатр, в котором не было ни одного человеческого голоса, чтобы крикнуть «Habet»[16]. Рыжеволосый убийца стоял с занесенным ножом столь же странной формы, как кремниевый нож доисторического жертвоприношения, и все говорил безумным, срывающимся голосом:
– Только одно защищало вас и сохраняло мир между нами – наше несогласие. Теперь мы пришли к согласию, мы едины в мнениях – и в действиях. Я могу действовать, как вы. Я могу сделать то, что и вы сделали. Мы примирились.
16.