– Ну вот, – сказал он, глядя на Понда и как бы сдерживая ярость, – кажется, я узнал правду о нем.
Понд вежливо осведомился, какова же она, – и услышал безобразный, глумливый хохот.
– Кого, – спросил Маркус, – встречают поклоном и улыбкой? С кем все и всегда любезны и льстивы? Что это за щедрый Друг Народа? Что за святой Отец Бедных? Выслать! Таких вешать надо.
– Боюсь, я пока ничего не понял, – мягко отвечал Понд, – кроме того, что по каким-то причинам его даже выслать не могут.
– Очень патриархально, правда? – спросил Маркус. – Сидит на солнышке, играет с детишками… Вчера вечером было темнее, и я поймал его на более темном занятии. Вот, послушайте. На исходе сумерек только мы с ним были в кафе. Не думаю, что он меня заметил, да и не знаю – не все ли ему равно. Подкатила темная, плотно занавешенная карета, и вышла та дама, которую мы уже видели, весьма благородная дама, я уверен, хотя, мне кажется, не такая богатая, как прежде. Она обернулась к нему и стала перед ним на колени, на грязную мостовую, а он сидел и улыбался. Что это за мужчина, который видит пресмыкающуюся перед ним женщину и скалится, точно бес, даже не снимет шляпы? Кто может играть султана, не сомневаясь, что все ответят вежливой улыбкой? Только самый низкий преступник.
– Попросту говоря, – сказал м-р Понд, – вы считаете, что его надо бы арестовать, потому что он – шантажист. А еще вы считаете, что по этой же самой причине арестовать его нельзя.
Ярость Маркуса как-то смешалась со смущением, и он опустил глаза, хмуро глядя в стол.
– Случилось так, – безмятежно продолжал Понд, – что второе заключение наводит на весьма деликатные мысли. Особенно, если я могу так выразиться, для человека в вашем положении.
Маркус молчал, раздуваясь от злобы. Наконец он резко произнес, словно рванул цепь:
– Я готов поклясться, что премьер-министр совершенно честный человек.
– Я не думаю, – сказал м-р Понд, – что когда-либо развлекал вас скандальными историями о премьер-министре.
– А я не верю, что здесь что-то нечисто, – яростно продолжал Маркус. – Я всегда думал, что именно из-за честности он такой злобный и язвительный. Он старается, среди всего этого…
– Чего именно? – спросил Понд.
Маркус повернулся, резко двинув локтем, и промолвил:
– Вам не понять.
– Напротив, – отвечал Понд. – Я думаю, что понимаю. Я понимаю ту ужасную правду, что сами вы совершенно достойный и благородный человек и вашу собственную проблему разрешить очень трудно. Уверяю вас, я не способен укорять вас за это. Ведь вы клялись верно служить республике, идее равенства и справедливости – вот вы и служите.
– Вы бы лучше сказали, что вы думаете, – мрачно заметил Маркус. – Вы считаете, что на самом деле я служу шайке обманщиков, которых любой мерзавец может запугать?
– Я не прошу вас признать это теперь, – ответил Понд. – Я бы хотел задать вам совсем другой вопрос. Вы можете представить человека, который сочувствует забастовщикам или даже верит в социализм?
– Ну, – отвечал Маркус после сосредоточенного раздумья, – я полагаю, это представить можно. Вероятно, он утверждал бы, что, если республика держится на общественном договоре, она может отказаться от свободных договоров.
– Благодарю, – сказал м-р Понд, – этого я и хотел. Вы внесли ценный вклад в Закон Понда, если мне можно простить столь игривые слова о себе. А теперь пойдемте побеседуем с мсье Луи.
Он встал перед изумленным чиновником, у которого явно не было иного выбора, и тот последовал за ним, быстро зашагав через кафе. Несколько молодых людей, бодрых и разговорчивых, раскланялись с мсье Луи, и тот с изысканной вежливостью пригласил их занять пустые кресла, сказав что-то вроде: «Молодые друзья часто оживляют мое одиночество своими социалистическими взглядами».
– Я бы не согласился с вашими друзьями, – резко сказал Маркус. – Я столь старомоден, что верю в свободный договор.
– Я старше и, быть может, верю в него еще больше, – улыбаясь, ответил мсье Луи. – Конечно, львиный договор[19] не свободен. – Он поглядел вверх, на пожарный выход с приставной лестницей, ведущей на балкон высокой мансарды. – Я живу на том чердаке; точнее – на том балконе. Если бы я упал с балкона и повис на гвозде, далеко от ступенек, а кто-нибудь предложил мне помощь, если я дам ему сто миллионов, я был бы морально оправдан, воспользовавшись его лестницей, а потом прогнав его ко всем чертям. Черти тут весьма кстати, ведь это грех – несправедливо извлекать выгоду из чужого отчаяния. Что же, бедные – в отчаянии; умирая от голода, они висят на гвозде. Если им не сговориться друг с другом, они ничего не смогут сделать. Вы не поддерживаете договор, вы против всякого договора, для вас и таких, как вы, настоящий договор невозможен.
19.