Слезы текли мне в нос, и я захлебывался ими, давился, не в силах сглотнуть… пожалуйста, пожалуйста…
До полудня оставалось совсем недолго, и толпа, трепеща от предвкушения экстаза, придвинулась к алтарю. Вот уже и жрец перехватил нож поудобнее…
Все пялились на меня и только на меня. Никто не смотрел вверх и в сторону. Туда, где на краю оврага рос густой высокий раскидистый дуб. Но даже если кто бы и взглянул – ни черта бы он не увидел. Чтобы увидеть Лиаха, надо было лежать лицом вверх. Как я.
Лиах был там, в листве, и лицо у него было такое, словно не из меня, а из него собирались живьем сердце выдирать… да нет, какое там собирались – вырвали уже. Словно помер он в несказанных муках, и закоченеть успел, и смертный пот высох на его лице – но даже рука смерти не стерла с его черт память о последнем страдании.
Лиах, бедолага – ну еще бы! Гнать своего врага, гнать беспощадно, загнать и почти уже настичь – а напоследок увидеть, что чужая рука схватила вожделенную добычу, отняла, и теперь ты никогда, никогда…
Губы Лиаха чуть дрогнули, но лицо его не стало от этого более живым. Лица живых отмечены печатью хоть каких-то чувств – а с его лица даже страдание схлынуло. Беззвучно всхлипнула листва – и из нее возник нож. Метательный нож. Отличный клинок. Моя рука и посейчас помнит его рукоять. Чудесный нож. Восхитительно тяжелый. С прекрасным острием великолепной заточки… и на нем пляшет и дробится, рассыпаясь брызгами, самая чудесная в мире радуга.
Лиах, да будет благословенно имя твое, и рука твоя, и ненасытная твоя жажда мести… во веки веков, пока мир существует!
Вот она, другая смерть! Да, моя кровь прольется на этом алтаре – но не от кривого ножа треклятого жреца… и Оршан ее не получит!
Хорошо еще, что я не мог орать – иначе непременно заорал бы на радостях – и тем самым выдал бы Лиаха. По счастью, орать я не мог, нечем мне было орать. Я мог только мысленно улыбнуться сквозь боль, застилавшую рассудок. И распахнуть глаза пошире, чтобы видеть, как летит ко мне последняя в моей жизни радуга.
Я ошибся.
Радуга не коснулась меня. Она мчалась не ко мне. Радуга расплескалась кровью по горлу жреца с кривым ножом. А потом – быстро, очень быстро – прежде, чем хоть кто-нибудь успел шевельнуться… Лиах, враг мой – да станут моими твои муки в той и в этой жизни! Потом воздух рассекли еще четыре ножа. И не только воздух. Лиах нацелил броски с невероятной быстротой и хладнокровием – и так точно, словно не метал ножи, а на полочку их укладывал. Всего четыре клинка – и я был свободен.
Нет, я не вскочил с алтаря – есть же предел у человеческих возможностей. Я скатился с него, как… ладно, не будем уточнять. Главное, что толпа все еще не вышла из оцепенения. Что воздух снова всхлипнул под ножом – а глухой вскрик возвестил, что лезвие и на этот раз нашло плоть… и на этот раз… сколько у Лиаха ножей?
А сколько бы ни было – все равно на всех на хватит.
Я не побегу. Не смогу бежать. Даже вскочить не смогу.
Сможешь , хладнокровно заявил какой-то мерзавец внутри меня. Сможешь. И побежишь. Потому что ножей у Лиаха на всех не хватит, а никакое остолбенение долго не длится. Побежишь. Иначе тебя схватят. И Лиаха схватят. И все, что он сделал, этот ополоумевший герой, будет напрасно. И не только твоя кровь, но и его…
И вот тогда я все-таки вскочил. И побежал. Не знаю, как я это сделал. И знать не хочу. И не захочу никогда. Но честное слово, я все-таки побежал.
Тем более не понимаю, как я все-таки взобрался по склону оврага. Не понимаю, как кисель может и вообще куда-то взобраться? А я и был в тот миг самым что ни на есть киселем. Каждая жилочка моя дрожала и болела, болела и дрожала. Главное, я не только не понимаю, как я это сделал, а еще и напрочь не помню. Когда тело делает то, чего не может, память отказывается хранить какие бы то ни было подробности. Наверное, она права. С меня и того уже довольно, что я помню себя под деревом – жалкого, дрожащего от боли и усталости, насквозь мокрого от пота, хоть выжимай. В глазах туман, в голове пустота… что делать, как, зачем – убейте, не отвечу. Тело, просто тело без малейших проблесков разума.
– Драться можешь? – крикнул мне Лиах из ветвей.
Вот это меня отрезвило разом.
– Драться – нет, – сипло каркнул я в ответ, и сам подивился звуку собственного голоса. – Убивать – да.
Именно так. Драться в таком состоянии я неспособен. И вообще никто неспособен. А вот убивать этих… это… эту мразь я способен в любом состоянии. Даже и мертвым.
– Тогда держи, – донеслось сверху, и обнаженный меч стремительно прянул к земле, словно серебристая змея прыгнула на жертву.
Боги – а меч, меч-то у него откуда? Не иначе, стражу разоружил… точно, вот и тела валяются. Один, два… четверо. Ай да Лиах! Тогда и ножей у него… все равно на всех не хватит. Тем более, что один нож понадобится мне.
Меч вонзился в утоптанную землю до половины, и я не стал его выдергивать из земли. Не нагнулся даже.
– Нож дай, – просипел я. – Меча мне не поднять.
Наверняка ножи в руках у Лиаха так и плясали – до сих пор мне жаль, что за густой листвой не видать: то-то, должно быть, зрелище! Почти ведь одновременно – с обеих рук кидал, не иначе – два ножа уложили замертво двоих приверженцев Оршана, заставив толпу вновь шатнуться назад, а третий нож прилетел ко мне, да так точно, что я перехватил его в воздухе с легкостью. Оно и хорошо: навряд ли я смог бы сейчас нагнуться… то есть смочь-то смог бы, а вот разогнуться потом… Умница Лиах – нож не просто лег мне в ладонь, но как бы и подтолкнул слегка. Я из последних сил держался за его рукоять – потому только, пожалуй, и не упал, когда ссыпался вниз по склону, навстречу толпе.
Их было что-то около пятидесяти… значит, десятка три Лиах положит, а потом у него кончатся ножи… ну, и остальные придутся на мою долю. Добро пожаловать!
Шатало меня все-таки зверски, голова кружилась, руки спервоначалу тряслись. Боец, мастер, Младщий Патриарх? Как бы не так. Я был невероятно неловок – настолько, что нож в моей руке сломался после третьего удара. Я разжал пальцы и тупо уставился на упавшую наземь рукоять с обломком лезвия. Будь моими противниками воины – да хоть бы и обычные люди, а не привыкшие к полной беззащитности своих жертв палачи – тут бы мне и конец пришел. Но напугал я их все-таки здорово, и они медлили, опасаясь броситься на меня даже и безоружного, даже и скопом… а потом в ладонь мою легла еще одна рукоять. Это Лиах, увидев мою беду, выручил меня умелым броском. Придурок дурацкий – а если бы он промахнулся?!
Но нет, Лиах не промахнулся. Похоже, он просто не умел промахиваться. Если Боги повелят мне когда-нибудь с голыми руками выйти на тысячу вооруженных до зубов воинов – я не откажусь. Я только попрошу, чтобы и в этой битве Шенно Лиах прикрывал мою спину.
Хотя не сказано, кто тут кого прикрывает. Я тут, а он на дереве… нет, уже не на дереве. Вот откуда заминка – ножи у него кончились. Что же из того – в ножнах из мертвой плоти их предостаточно… вот Лиах и спрыгул вниз.
Нет, сражаться мне было нетрудно, хоть я и едва на ногах держался. И убивать было легко. Это ведь не люди были, а… помнится, годиков шесть мне сровнялось, когда мальчишки постарше с нашей помойки для смеху столкнули меня в яму, а там оказалось полным-полно ядовитых червецов. И не красных – от их укуса оклематься можно – а желтых… мерзость же какая! Ох и поплясал я тогда! Давить червецов легко, они ведь хлипкие совсем: хрупкий панцирь – раковина улитки, и та прочнее – а под ним вроде как переспелая виноградина, только длиной с палец и склизко блестит… нет, давить их легко. Очень легко, очень противно и очень опасно. Потому что если эта гадость успеет цапнуть тебя за босую пятку, жизни твоей останется на три вдоха… может, и меньше. Не помню, как я в тот раз жив остался. И как в этот раз – тоже не помню. Потому что все мне чудилось, что снова я в той яме босиком. Очень легко, очень противно и очень опасно. И ничего больше не помню.