— …я не хотела говорить тебе, пока не выяснится…
Начинаю прислушиваться. И она, почти шёпотом:
— …я беременна…
Господи! Прости меня! Прости, что лез со своими дурацкими вопросами. Я буду, буду делать, даже, если и не понимаю толком, зачем это надо.
Дай, Господи, понести крест и не задавать глупых вопросов.
Для меня явное чудо заключалось не в том, что после больницы я был дряхл телом, аки Захария, а то, что она сообщила о беременности после ночи, когда я, едва не отчаявшись, стал требовать у Бога знамения. Какое мне ещё нужно знамение?
А я продолжаю роптать. Ропщу, что не понимаю Замысла… А кто я? Горшок, который ещё неизвестно для каких целей определят. Но для чего бы ни определили, надо делать и не сомневаться.
Вот для меня это и есть самое сложное — не сомневаться.
Дай, Господи, жить по воле Твоей, а не по своей!
И вот здесь, на Афоне, я вдруг почувствовал сладкое чувство свободы. Свободы от собственной воли.
Ведь вот она в чём, оказывается, подлинная свобода — это отказ от своей воли.
Господи, как это просто: откажись от себя — и ты свободен. Как я этого не понимал раньше?
Но понять и исполнять — разные вещи.
И всё-таки — как это сладостно было понять, что ты в воле Божией: не надо суетиться, выдумывать, строить планы и писать проекты. Есть Божия воля и надо Её исполнять.
Мне вдруг показалось, что одного этого открытия для меня достаточно. Не зря ехал на Афон. Можно возвращаться домой.
Я едва не расхохотался: ну до чего же ловок лукавый. Тут же подсунулся: мол, всё, что нужно, узнали, можно и домой. Нет, шалишь. А хорошо, что бесёнок высунулся — будем помнить, что этот всегда рядом.
— Ты чего лыбишься? — удивился подошедший Алексей Иванович.
— Радуюсь — день хороший.
— Нашёл время, что мы теперь делать-то будем?
— Увидишь, всё будет хорошо.
Снова появились Саньки. Вид у них был невесёлый. Оказалось, за то, чтобы оказаться в компании хохлов, уезжающих на «газельке», надо заплатить — и весьма неслабо.
— Ничего, пешком пойдём, — Алексей Иванович, может, и хотел подбодрить, но получилось немножко издевательски.
А вообще ничто более не вселяет в русского человека оптимизма, как осознание, что кому-то ещё хуже.
— Всё будет хорошо, — повторил я.
И тут выглянуло солнышко.
— А не пойти ли нам выпить по чашечке кофе? — предложил Алексей Иванович.
— А дадут? — спросил питерский.
Алексей Иванович покровительственно ухмыльнулся: с нами, мол, не пропадёшь, не хохлы, чать. Мы двинулись к знакомой зале и застали записывающего монаха запирающим двери.
— Паром вышел, — сказал он и побежал дальше.
Мы так поняли, что кофе нас угощать не собираются.
Поблагодарив за добрую весть, пошли к причалу. У моря было тихо и грустно, словно уезжали, чего-то не исполнив. Но ведь мы ещё вернёмся сюда, разве не так?
Всё правильно: русский монастырь приготовил нас к Афону, а теперь надо идти вглубь. Но грусть расставания присутствовала. И когда садились на паром, пропустив сошедшую на берег группу паломников, подумалось: вот сейчас их встретит отец Олимпий и поведёт по монастырю, и так захотелось снова услышать его.
Когда паром отчалил и открылась бирюзово-зелёная панорама монастыря, стало жаль прошедшего дня. Не потому, что он был прекраснее других, и даже не потому, что за этот день мы стали ближе к Богу, а просто потому, что он больше никогда не повторится. Никогда больше не будет такого трепета прикосновения к Афону.
Паром обогнул очередной врезающийся в море мысок, и Пантелеймон скрылся — мы плывём в Дафни.
2<Дафни — главный порт Афона>, - так написано в каждом путеводителе. Как вы себе представляете порт? Тем более, главный? На самом деле — это несколько невысоких строений на берегу да ещё доисторических времён башенка. После великолепия Пантелеймона — полное разочарование. Так Афон отучал загадывать и ожидать воображаемого.
На фоне показавшейся не масштабности и древности резко выделялись два больших автобуса, и я вспомнил батюшкины наставления о том, что желательно первыми до них добежать. Впрочем, это знание оказалось не только нашим достоянием — сразу с парома рванули не только мы. Пришлось обойтись без поклонов и целований земной тверди и — пусть и ближе к концу салона — но сели. Саньки… Я опять забыл им подсказать. Пока мы чувствуем себя слишком как дома, чтобы ценить дарованных попутчиков.
Автобус фыркнул и пополз в гору. Мы отдали весёлому греку по три евро и стали смотреть в окно. Автобус, медленно и трудно вписываясь в повороты, упорно поднимался наверх. Первым не выдержал Алексей Иванович: