Тут донеслось странное тарахтение, и из-за кустов выбралось не менее странное движущееся средство: то ли трактор, то ли тележка с чадящим моторчиком. Управлял агрегатом неопределённого возраста человек — мужиком уже не назовёшь, в старики ещё не годится, в общем — работяга.
Поравнявшись с нами, он заглушил свою тарахтелку и, не дожидаясь вопросов, рассказал, что до войны тут был монастырь, а как война началась, здесь сильные бои шли, монастырь по нескольку раз переходил из рук в руки, а теперь тут ничего нету.
Выдав всё это, работяга запустил свой агрегaт и утарахтел за угол леса. Откуда приехал? Куда делся?
Молчание нарушил батюшка:
— Представляешь, если бы монастыри не по закрывали, какая бы оборона была! Никакой немец бы не прошёл! Монастыри по России — это же крепости! — Заметив, что я хочу что-то сказать, и зная мою привычку иронизировать по поводу и без, батюшка, оберегая прекрасную минуту, строго добавил: — И духовные крепости — тоже.
А я и не хотел ёрничать, я хотел только сказать, что если б монастыри не по закрывали, то никакой немец на нас и нападать бы не стал.
Про духовную крепость я и вспомнил, прохаживаясь по подворью Пантелеимонова монастыря.
И как олицетворение духовной крепости из храма уверенной военной походкой вышел иеромонах средних, подполковничьх лет. Он тут же был атакован невесть откуда взявшимися женщинами (прятались они где-то, что ли?) и взят в кольцо. Воинственность его погасла, и он стал больше похож на учителя после родительского собрания. Я стал подвигаться к группе. Иеромонах заметил меня, благословил женщин и, пока те не успели разогнуться, повернулся ко мне. Я шагнул ближе, и в голове у меня, собственно, крутилось одно:
— Батюшка, благословите на Афон поехать.
— И каким образом ты туда поедешь? — несколько озадачил встречным вопросом батюшка.
Я, как послушный ученик, изложил вычитанное на стенде: мол, вот-де напишем письмо в Пантелеймонов монастырь, дождёмся ответа, можем там и поработать… Видимо, как работник я доверия не внушал.
— Нечего тебе в Пантелеймоне делать, — определил иеромонах. — По Афону пройтись надо.
Вот те на! Никак не ожидал, что на подворье Пантелеимонова монастыря я услышу, что нечего мне в этом самом Пантелеимоновом монастыре делать. Пока я пытался понять услышанное, иеромонах обрёл былую уверенность и, подвинув меня, разомкнул кольцо и ушагал в своём направлении.
Сёстры смотрели на меня немилосердно, словно я лишил их сладкого, и я поспешил отойти на прежнее место.
— Ждёте кого? — это бы вратарник, вид у меня, скорее всего, и в самом деле был растерянный.
— Батюшка, который служил сегодня, велел дождаться… А вы не подскажете, как его зовут?
— О-о! Это игумен Никон!
В голосе вратарника неподдельно звучали и благоговение, и уважение, и трепет немосквича, обретшего наконец работу в столице.
А я подумал: игумен! Настоящий! Это тебе не арбузы на пасеке трескать.
Снова появилось лёгкое чувство, что меня ведут и требуется только довериться ведущей воле.
Братия вышла из трапезной — впереди скоро шёл игумен, а я всё: старичок, старичок… Игумен повернул к храму и махнул рукой. Меня, что ли? За ним шли ещё два монаха. Игумен встал пред небольшой, позеленевшей от времени дверью, которая, казалось, ведёт в подземелье, и обернулся:
— А вы чего? — сказал он монахам. — Я вот его звал, — и он указал на меня.
Кованая дверь растворилась, я почувствовал лёгкий холодок и представилось, что попаду сейчас в средневековье: полумрак, тёмные холодные стены, на массивном столе — свеча и огромные древние книги. Книг в самом деле оказалось много, но все они были втиснуты в книжные, под потолок, полки, а вот стол был обычным для советской канцелярии — со стеклом, под которым разные памятки, с массивной лампой и подставочкой под карандаши. К столу приставлен стул, другой, чтобы можно было пройти за стол, отставлен в угол — кабинетик игумена оказался удивительно мал и уютен. Игумен пробрался за стол и, указав мне на ближний стул, стал расспрашивать.
Мне стало неловко, когда пришлось говорить, чем занимаюсь. Это Толстой писатель, Достоевский, Чехов, Бунин, ну, Распутин, если о ближних… Крупин… В общем, рассказывать о своём бытии было стыдно, и о больнице как о следствии этого бытия — тоже.
Игумен улыбался. Во всём его облике, в том, как он кивал головой и произносил: «Да, да…», — или охал — чувствовались приветливость и утешение. Это не было исповедью, я рассказывал о мучавшем и саднящем последнее время, и продолжал говорить всё смелее, потому что это моё было не безответно и находило участие.