Но теперь он был вершителем судеб своих бывших соратников.
Во время следствия князь лично допрашивал обвиняемых, в том числе и фельдмаршала Миниха. Когда речь зашла о возвышении Бирона, возмущенный беззастенчивостью и безапелляционностью генерал-прокурора, Миних сказал:
— Удивляюсь бесстыдству твоему, Никита Юрьевич, ведь не кто иной, как ты сам был главным двигателем и исполнителем при назначении Бирона регентом. Тебе в этом деле нечего выпытывать у других, а только следует обратиться к своей собственной совести!
Среди вопросов, заданных Миниху Никитой Трубецким, некоторые относились к минувшей военной кампании.
— Чем ты можешь оправдаться в большой трате людей при осаде Данцига? — спросил Трубецкой.
— Продолжай, Никита Юрьевич, читай мне и другие вопросные пункты, я на все вдруг и отвечу, — проговорил фельдмаршал.
Генерал-прокурору ничего другого не оставалось, как зачитать все вопросы. Граф Миних подробно ответил на них, причем всегда делал ссылки на документы и донесения, хранившиеся в архиве военной коллегии. И, как бы подытоживая, завершил:
— Во всем этом буду отвечать перед судом Всевышнего. Там, конечно, оправдание мое будет лучше принято.
Потом, немного помолчав, фельдмаршал с горечью добавил:
— В одном только внутренне себя упрекаю, зачем не повесил тебя, когда ты занимал должность генерал-кригскомиссара во время турецкой войны и был обличен в хищении казенных денег. Вот этого я себе не прощу до самой смерти. И это моя единственная вина!
По этому делу, которое, конечно же, было политическим, следствие велось предвзято и необъективно. Обвинительный акт был составлен, даже по выражению самих следователей, «зело темно и конфузно», что, однако, не помешало Никите Трубецкому, начисто позабыв свое прошлое, заседать в комиссии, как отмечали современники, «со смелым судейским видом».
Фельдмаршал Миних, генерал-адмирал Остерман и вице-канцлер Головкин были приговорены к смертной казни. По свидетельству очевидцев, покоритель Данцига и Очакова поднялся на лобное место, окруженное шестью тысячами гвардейцев, в красном плаще, ласково поприветствовал этих свидетелей своей славы, равнодушно выслушал смертный приговор, а вслед за этим и сообщение о помиловании и ссылке в Сибирь.
Остермана и Головкина также отправили в ссылку. Соответственно, в Березов и на Колыму, где они и скончались спустя несколько лет. Граф Миних пробыл в ссылке двадцать лет. Отбывал он ее в Тобольской губернии, в захолустном городе Пелым, проживая в том же доме, что и Бирон. По иронии судьбы спроектировал этот дом для Бирона сам фельдмаршал — ведь он был инженером по образованию. Когда Миних ехал в ссылку, на большой столбовой дороге экипажи Миниха и Бирона встретились, два врага молча обменялись взглядами и разъехались в разные стороны.
К постигшему его несчастью Миних отнесся философски. Он был уравновешен и спокоен, вел домашнее хозяйство, разводил скот, учил детей местных жителей грамоте, в частности, математике. И только после воцарения Петра III ему было разрешено покинуть каторжный край.
Монарх вернул Миниху все ордена и регалии, а также звание генерал-фельдмаршала, и хотя было ему тогда 79 лет, он еще сумел сыграть немаловажную роль в истории государства Российского.
Ну а что касается Никиты Юрьевича Трубецкого, то его путь к Олимпу далеко не всегда был усыпан лепестками роз. Он много терпел и страдал. Иногда по собственной вине. Иногда в силу обстоятельств и тех «правил игры», которые существовали тогда в обществе. Ведь довольно часто и куда более знатные вельможи молча сносили оскорбления и унижения от более сильных и ближе стоявших к трону сановников. Это, несомненно, накладывало отпечаток на характеры. Возвысившись, вельможи и сами поступали так же.
Для Трубецкого таким злым демоном, заставившим его немало страдать, одно время был князь Иван Долгоруков, слывший большим любителем кутежей и интриг. По свидетельству князя Щербатова, Долгоруков довольно часто предавался необузданному пьянству и разврату. Порой он даже насиловал женщин, приезжавших в гости к его матери. Приглянулась как-то Ивану Долгорукову и молодая жена Никиты Трубецкого Анастасия. Да так приглянулась, что он сразу же ее «взял на блудодеяние» и, несмотря на возмущение мужа, «без всякой за корысти с нею жил».