Я ещё не научился хорошо рисовать с натуры, а потому лица и фигуры натурщиков и натурщиц у меня не были схожи с оригиналами, порою я допускал погрешности в анатомии, но выручала фантазия и, если можно так сказать, общая гуманистическая направленность творческих поисков. Потом меня перевели в старшую группу.
И если на соседнем мольберте Борис рисовал уродов, я же своё неумение рисовать людей таких, как они есть в жизни, подменял фантазией и создавал идеализированные портреты стариков, омоложенных лет на двадцать, выцветшие глаза их заменял тёмными, проницательными и губы чуть трогал улыбкой. Ну, а о женщинах и говорить нечего. В те времена очень трудно было подобрать хорошую натурщицу, а потому мы рисовали отнюдь не богинь древней Эллады. Но я представлял натурщиц именно богинями и, совсем на них не глядя, изображал некий идеализированный образ женщины вообще, воспитанный в моём воображении великими художниками прошлого.
Я выслушивал едкие замечания моего соседа Бориса, рисующего уродов. Он тыкал углём в мой рисунок и презрительно цедил:
— Да разве у неё такая шея? Видишь, здесь складки? — Его уголёк готов был провести на рисунке глубокие морщины.
Я отводил руку критика и убеждённо доказывал:
— Лет пять назад у неё была такая гордая, юная шея. Да и сейчас могла бы быть. Виноваты условия жизни.
— Ты нарисовал грудь восемнадцатилетней девочки. А у неё грудь вот где должна быть, — и снова к бумаге приближался уголёк с угрозой подчеркнуть это место.
Мне приходилось наступать, тем более что к нашему спору прислушивались другие. Глаза их перебегали с моего рисунка на рисунок Бориса. Натурщица, женщина лет тридцати, отдыхала, зябко кутаясь в тёплый платок. Топили у нас тогда плохо, а потому я старался быстрее закончить рисунок и торопил ребят, чтобы поскорее отпустить натурщицу. Нелёгкий это был хлеб, особенно в те времена, когда только что отзвучали выстрелы на полях гражданской войны. Жить было всем трудно.
Борис, которого сейчас я вспоминаю как одного из предвестников будущего модернизма, изобразил натурщицу совершеннейшим уродом, причём карикатурно выпятил все недостатки её фигуры: угловатые бёдра, острые плечи, что дало ему право решить всю композицию в некотором подражании кубистам, но в комбинации с циничностью подчёркнутого натурализма. Женщина оделась, натянула на себя потёртое пальтишко и, равнодушно окинув глазом робкие ученические рисунки, подошла к нам, узнать, когда назначен следующий сеанс. Мы не знали и послали за преподавателем, а сами, сгрудившись у мольберта с оскорбительным, как казалось нам, для женщины рисунком, делали всё возможное, чтобы она его не увидела. Натурщица торопилась домой к ребёнку, а наш посланец с ответом всё ещё не возвращался.
Мы чувствовали себя скверно, казалось, что у всех пробуждалась жалость к женщине, которую мы невольно оскорбили. Наконец пришёл преподаватель, бегло посмотрел на мольберты, приблизился к рисунку Бориса, который мы прикрывали своими спинами, но мы не сдвинулись с места. Преподаватель возмутился. Пришлось расступиться. На мольберте оказался мой рисунок.
Пользуясь замешательством, когда пришёл преподаватель, кто-то из ребят переставил на мольберт мою доску, а произведение Бориса поставил лицом к стене.
Преподаватель сказал несколько ободряющих слов мнимому автору этого рисунка и с удовлетворением отметил:
— Наконец-то у вас получается. Ну, хотя бы не страдает анатомия, а то ведь чёрт знает что изображали. А всем я должен сказать: пока обнажённой натурой заниматься не будем. Рановато. — Он обратился к натурщице: — Когда вы потребуетесь, мы сообщим. Но это уже не раньше будущего месяца.
Лицо женщины будто сразу посерело, обострились скулы, опустились плечи, и вся она стала такой маленькой и жалкой, что сердце моё сжалось. Наверное, ей станет ещё труднее жить. Возможно, у неё нет никакой профессии, да и безработных сейчас много.
Борис порывался было показать преподавателю свою работу, стоявшую у стены, но мы недвусмысленно показывали ему сжатые кулаки.
Прощаясь с нами, натурщица увидела своё идеализированное изображение на моём рисунке, и впервые за весь вечер улыбнулась:
— Да это я! Такой была позапрошлый год, — на лице её промелькнуло нечто вроде смущения и гордости. — Спасибо, — пожала руку Борису и тут же скрылась.
Пусть не мне предназначалась улыбка, но тогда я понял, что искусство прежде всего должно нести радость людям. И уже потом, в книгах о приключениях моих героев я рассказывал о мечте любимого Димки Багрецова, которому хотелось всех хороших людей сделать счастливыми.