Я жил “на проценты прошлого”, о чём не раз говорили мне преподаватели, и, понадеявшись на эти проценты, не помню, по каким предметам стал получать неудовлетворительные отметки.
Здесь уместно упомянуть, что я, впоследствии избравший профессию радиоконструктора, недолюбливал математику, и в школе, и в рабфаке получал хорошие и даже отличные отметки только за решение геометрических задач на построение, а задачи на вычисление меня не интересовали. Видимо, тут и начал определяться мой непостоянный характер. Проявить изобретательность, смекалку — это я ещё мог, а вот довести до конца дело, казавшееся мне малоинтересным, было не под силу. Такой труд я невзлюбил и стал им манкировать.
Это пренебрежение к учению дошло до партийной организации, где на учёте состоял мой отец, и вот меня, пятнадцатилетнего мальчишку, вызвал один из партийных руководителей и сказал:
— Мы за тебя отвечаем, дали возможность продолжать образование, а ты художествами занимаешься.
А я действительно, не зная куда направить творческую энергию, занимался “художествами”. Ещё будучи в школе, поступил в художественное училище и продолжал там заниматься по вечерам, а на уроках пробовал рисовать карикатуры, которыми потом занялся почти профессионально — их регулярно печатали в местной комсомольской газете.
После разговора в парторганизации я исправил свои промахи, но “художества” не бросил, стал оформлять стенгазету, потом придумал какой-то “рабфаковский крокодил” и рукописный журнал “Грызуны”. В то время звучал лозунг: “Грызите гранит науки” — вот отсюда и пошло это странное название. Всем этим занимался чуть ли не единолично и тем самым постепенно приобретал уважение товарищей. У наиболее активных начали, как говорится, “прорезываться” таланты, и на этой почве крепла наша дружба.
А чему могли научить меня товарищи — тридцатилетние мужчины и женщины, люди, чья юность прошла при капитализме, кто испытал безрадостный труд и лишения, люди, у которых не хватало времени для овладения книжным богатством, редко посещавшие театр, не знакомые с живописью, классической музыкой… Иные ещё не освободились от пагубных привычек прошлого.
Из этой среды я стремился взять самое важное — уважение к труду, целеустремлённость, волю, самозабвенную преданность великим идеям, щедрость души и сознание ответственности перед обществом. И я платил им добро за добро. Мы взаимно обогащали друг друга. Что я им мог дать? Может быть, любовь к книге, живому слову, пробудить стремление к красоте? “Единая трудовая школа”, как тогда называлась девятилетка, мне многое дала на уроках литературы, рисования, пения, но ещё больше — как участнику школьной самодеятельности.
Я не боюсь упрека в тенденциозности, а потому, обдумывая эту книгу, ставил своей задачей помочь воспитателям всех рангов в какой-то мере использовать имеющийся у меня опыт. Причём вначале рассказываю о том, как воспитывали меня, а потом — как пришлось заниматься самому этим необычайно трудным и ответственным делом.
2
Кому идут чёрные брови и как это связывается с методами
воспитания? Поцелуй на сцене, как подвиг, во имя искусства.
Как некоторые понимали новый быт и что из этого получилось?
Я начинаю верить в действенную силу печати.
Хотя я недолго жил с отцом, но некоторые методы его воспитания запомнились на всю жизнь. Несмотря на большую загруженность партийной и хозяйственной работой, отец увлекался театральным искусством. Сам неплохо играл в самодеятельных спектаклях, а потом стал руководить каким-то заводским театральным коллективом. И вот однажды я нашёл у него в столе коробку с гримом. Я знал, что это такое, потому что отец часто просил меня скручивать из бумаги палочки для растушовки. Подошёл к зеркалу и начал практиковаться в гримировании. Вошедшая в кабинет родственница спросила, что я делаю.
— Мне ужасно идут чёрные брови, — ответил я, не думая о последствиях.
Вдоволь налюбовавшись на изменившееся лицо и вовсе не представляя себе, что грим смывается вазелином, ланолином и другими жирными кремами, побежал к умывальнику, размазал чёрные брови по всему лицу. В таком виде меня застал отец, только что пришедший с работы.
Вот тогда-то, в тринадцатилетнем возрасте, я впервые познал вкус ремня. С тех пор почувствовал отвращение к гриму, и потом, даже в случае необходимости, когда выступал в живой газете типа “Синяя блуза”, и значительно позже, будучи статистом в Большом театре, старался обходиться без грима.