Не знаю чем это объяснить, но в той Тульской школе очень много внимания уделялось эстетическому воспитанию. Нас учили хорошо читать стихи на школьных вечерах, мы занимались мелодекламацией, то есть музыкальным напевным чтением под рояль. Помню, не раз выступал с мелодекламацией на стихи Бальмонта “Колокольчики и колокола” или “Камыши”, построенные на аллитерации — звукоподражании… Так, например, запомнилось: “Полночной порою, в болотной тиши, чуть слышно, бесшумно шуршат камыши…” Слова, пусть сентиментальные и не очень-то созвучные революционному обществу, но сделано это было мастерски и создавало определённое настроение.
Ещё тогда была мода, скажем, на коллективную декламацию. Порою это получалось интересно и внушительно. Из революционной поэзии мы читали “Башню” А.Гастева. Волновали строчки: “Пробивай своим шпилем высоты, ты наш дерзостный башенный мир”. Упомянул А.Гастева из-за того, что потом его встретил уже не как поэта, а как учёного-новатора, изобретателя, блестящего организатора, директора Центрального института труда, о чём ещё будет речь впереди.
От сольных и коллективных концертных номеров наша школьная самодеятельность перешла к театральным постановкам. Для начала выбрали какую-то инсценировку по сказкам Андерсена. Основной сюжет был построен на сказке “Принцесса и свинопас”. Сами писали декорации в духе тогда модного, и не только модного, но и своеобразного интересного художника Сомова.
На роль принца, который потом переодевается свинопасом, режиссёр выбрал меня. Костюмы взяли в театральной костюмерной — бархатные камзолы, шляпы со страусовыми перьями, атласные кринолины фрейлин. Спектакль оказался красочным и по-настоящему театральным, зрелищным, к тому же не лишённым поэтичности, хотя бы потому, что пьеса была в стихах. А стихи мы читать более-менее умели. Помню свой лирический монолог, он начинался так: “О роза голубая, — обращался принц к необычному цветку. — Скажи же ей, скажи…” Для зрителей из младших классов это казалось необычным, и потом они меня дразнили: “О, рожа голубая”.
Подобные насмешки я выносил стойко, ведь не то ещё пришлось вытерпеть ради искусства, когда готовили спектакль. И я и девочка постарше, играющая принцессу, чуть было не отказались от своих ролей после первой же репетиции. По ходу действия принцесса, в обмен на забавную трещотку, должна поцеловать мнимого свинопаса сто раз. Дело, конечно, не в количестве, а в том, что ни она, ни я не смогли себя заставить даже близко подойти друг к другу. Режиссёр согласился эту сцену не репетировать в расчёте, что на спектакле мы отважимся на подвиг во имя искусства. Нас спасло, что по ходу действия фрейлины должны закрывать целующихся своими пышными шлейфами. Так мы и стояли рядом, бешено ненавидя друг друга, лишь от сознания, что зритель верит, будто мы целуемся.
В приведённом эпизоде нет подчёркнутого целомудрия. Нет, в этом проявлялась вполне естественная застенчивость, присущая нашему тогдашнему возрасту. Она характерна для большинства молодёжи как двадцатых годов, так и шестидесятых сегодняшнего “атомного века”.
Неисповедимы причуды памяти. Какие порой неожиданные ассоциации она рождает! Ведь только что я рассказывал о целомудрии, и вдруг вспомнил о кино, и тут напрашивается довольно любопытный пример: на Западе развивается мода на обнажённость тела. Существуют даже общества так называемых “нудистов”. В Брюсселе смотрел их пропагандистский фильм. Где-то в райском уголке земли они организовали нечто вроде дома отдыха и ходят там обнажёнными. По условиям цензуры этих голых снимали со спины. Впечатление отвратительное, как будто сидишь в бане. Только это нельзя назвать современной модой. В двадцатых годах у нас тоже развелись доморощенные “нудисты”. Ходили по городу грязные, запыленные, с повязками “Долой стыд!”. “Было всё это, было”, как говорит старый Бен Акиба из драмы “Уриэль Акоста”.
Совершенно ясно, что в революционной России, занятой в те годы строительством социализма, жалкие пропагандисты общества “Долой стыд” не могли найти поддержки, и я помню, как этих прародительниц будущего стриптиза возмущённые пассажиры трамвая выкинули на улицу, причём без всякого вмешательства милиции.
В мою задачу не входит дискутировать по вопросам нравственного воспитания, а потому расскажу только, как этим занимался комсомол в двадцатые годы. Должен оговориться: речь пойдёт лишь о частных случаях, отнюдь не претендующих на обобщение.