Всё это, конечно, было любительщиной (за исключением разве только техники), но порой приобретало некоторые черты профессионализма, правда, ещё на невысоком уровне.
К счастью, весь мой архив — стихи, напечатанные в газетах и журналах, карикатуры, помещённые в тульской комсомольской газете “Молодой коммунар”, фотографии, относящиеся к периоду моего увлечения сценой, и прочие свидетельства настойчивых поисков “самого себя” — сгорел во время войны.
Проектируя эту книгу, я на опыте экспериментатора и конструктора убедился, что без справочного материала не обойтись, а потому с ужасом подумал, что вдруг придётся пойти в Ленинскую библиотеку и там порыться в старых комплектах газет и журналов, где, возможно, найдутся первые стихотворные “опусы” и карикатуры тоже с моими рифмованными подписями.
Такой встречи я всячески старался избежать.
Но о литературе, как о моей последней прогрессии, мы потом поговорим, а сейчас хочу рассказать о более раннем увлечении изобразительным искусством. Для откровенного признания в своей “преступной страсти” вполне уместен подзаголовок: “Я БЫЛ АБСТРАКЦИОНИСТОМ”.
Да, да, каюсь, дорогой читатель! Признаюсь всенародно, и не прошу снисхождения, хотя есть смягчающие вину обстоятельства. А именно — вступил я на эту “преступную” стезю примерно в пятнадцать лет и приводов в милицию не имел. Да, собственно говоря, по мнению юристов, состава преступления тут не было, ибо мои творения не получили широкого распространения, о них не писали монографий, и репродукции моих картин не издавались массовым тиражом. И если мне не изменяет память, то ни в Третьяковской галерее, ни в Эрмитаже эти картины не экспонировались.
Но шутки — в сторону. Не только абстракционисты не экспонировались, но и в более поздние времена, когда были закрыты первый и второй музеи новой западной живописи, в Эрмитаже, куда попали картины Сезана, Пикассо, Моне, Ренуара, Дега, Гогена, Матиса, Ван-Гога и других, их не показывали публике, а держали в запасниках.
Помню, уже в зрелости, в послевоенные годы, спрашивал у некоторых ответственных товарищей, в том числе и у работников Эрмитажа:
— Почему эти шедевры мирового искусства лежат в запасниках?
Ответы были единодушны и неожиданны:
— Мы импрессионистов не экспонируем, чтобы не портить вкус молодым художникам.
Ах они проклятущие, эти молодые! Ну сколько их? Сто? Тысяча? Десять тысяч? Завяжите им глаза, поставьте специальную охрану, как на военных объектах, чтобы ни один художник моложе сорока лет не увидел засекреченных “Курильщика” Сезана, “Руанский собор” Клода Моне или бесчисленных танцовщиц Дега. А народ тут при чём? Он хозяин этих шедевров и хочет любоваться творениями великих мастеров. Не для складов приобретали эти картины коллекционеры Морозов и Щукин, а для народа.
Я ещё только учился в художественном училище, когда формируется вкус, но часами бродя по залам музеев новой западной живописи, я что-то не замечал стараний импрессионистов мне этот вкус испортить. Больше того, в художественном училище я каждый день видел работы абстракционистов — и Малевича, и Кандинского. Ведь они были родоначальниками этого течения, возникшего в России, а потом уже по всему миру расплодились их эпигоны. Первые абстракционисты были изобретателями, выдумщиками, подчас довольно остроумными.
В работах первых абстракционистов меня привлекало именно изобретательство, и я решил придумать что-либо своё. Это оказалось не так-то просто. Появилась мода на выявление фактуры предмета, причём отнюдь не живописными средствами. И вот вся наша группа рисует натюрморт. В нём центральное место занимает расписной фаянсовый чайник. Как же передать его гладкую блестящую поверхность? И вот, смотрю, мои товарищи вынимают из карманов завёрнутые в бумажку кусочки сырого теста и начинают лепить на полотне рельеф чайника, после чего, когда он подсохнет, закрашивают белилами и расписывают. Шершавую, грубую скатерть изображают тоже “в фактуре” и, чтобы передать шероховатость, посыпают холст толчёным кирпичом, крупой, сахарным песком. Затем грунтуют и закрашивают.