Иудейские мыслители, такие как Маймонид, католические теологи — Св. Августин и Фома Аквинский, — и протестант Мартин Лютер с готовностью признавали, что человек обладает врожденным знанием о Боге и сверхъестественном еще до того, как это знание выразится в религии.
Можно вспомнить, что Пьер Жане писал, что общество отказывается от своих мифов, когда боги перестают говорить с людьми. Если общество игнорирует внутреннюю потребность человека в мифе или мифологической системе, которой он мог бы жить, а также в религии или если общество пытается совместить мифологическую систему с богами, которые не в состоянии говорить с человеком, то это общество гибнет. «Искусственный миф», наподобие «религии разума» французских революционеров или советского мифа, не отвечающего врожденной потребности человека в мифе, не может продержаться долго.
Выживают только истинные мифы. Сталин был дурным человеком, но дураком он не был: столкнувшись с фактом фашистского вторжения, он обратился к монархистскому гражданскому мифу о «Святой Руси» и открыл церкви.
Итак, если все материалы, все «истины» религиозного откровения закодированы в наших генах, то зачем нам тогда нужна явная, оформленная религия? Не достаточно ли простого изучения мифов? Многие люди считают, что достаточно; я же так не думаю. Если мы будем следовать знанию о том, что элементы мифа есть в душе каждого из нас, разве мы не придем в Новой Эре к поиску «Бога внутри нас» а-ля' Ширли Маклейн? Как писал Рейнгольд Нибур, без «знака качества» откровения наш религиозный опыт не сможет стать общественным и останется личной «причудой».
Во-первых, миф — это «клей», скрепляющий общество в единое целое; таким образом, существует коллективная потребность в гражданском мифе и общем чувстве морали. В плюралистическом обществе, наподобие нашего, традиции иудео-христианской этики и чувство классической античной эстетики — это общее наследие христианина, иудея, мусульманина, агностика и атеиста, а также «моральный закон», т. е. своего рода соглашение о том, что хорошо, а что дурно, основанное на мифе. У нас есть светская «священная история», связывающая нас всех друг с другом и дополняющая «священную историю» религии, которую исповедует каждый из нас.
Но какое отношение имеет религия к внутренней потребности в мифе?
Давайте используем аналогию. Возьмем, к примеру, газонокосилку. Если она не включается, то это значит, что либо не срабатывает запальная свеча в моторе, либо не хватает топлива. Девять шансов из десяти за то, что если вы решите одну из этих двух проблем, то сможете скосить траву на лужайке.
Так же обстоит дело и со связью между мифом и религиями. Миф, по определению Элиаде, — это прорыв священного в наш мир, «откровение». У всех нас есть «запальная свеча» коллективного бессознательного, или «ячеек», в которых находятся общие мифологические символы и образы. Топливом же для нашей веры являются религии.
Около девяноста лет назад испано-американский философ Джордж Сантаяна писал: «Каким образом евангелия могли бы нести благую весть, если бы они не провозглашали того, что и так близко нашим сердцам?» Далее, говоря о временах Христа, Сантаяна продолжает: «Уже созрела жажда мифологии, обогащенной пафосом. Скромная жизнь и страдания Иисуса ощутились во всей своей несравненной красоте, во всем невероятном сочетании кротости и трагизма тем сильнее, когда к ним, иначе бывшим чересчур скорбными, добавилась живительная история чудесного рождения, ослепительного воскресения и возвращенной божественности».
Вспоминая слова Пьера Жане, можно сказать, что наше современное общество сложилось благодаря тому факту, что греческие и римские боги перестали говорить с людьми. Греция и Рим обратились к христйанскому Богу, опиравшемуся на иудейские Священные Писания. Когда арабские идолы перестали говорить с людьми, откровение Мухаммеда прокатилось по всему Ближнему Востоку и Северной Африке, от Испании до Филиппин. Эти монотеистические религии отвечали врожденной мифологической структуре человеческого сознания.