После ухода Сони не сразу пришла в себя. Но затем опомнилась и кинулась в ванную. Умылась холодной водой, хотя на самом деле очень хотелось сунуть под холодную воду голову, чтобы немного остудиться и забить рвущиеся наружу рыдания. Было такое ощущение, что у неё температура резко поднялась и непонятно — то ли стыдно, то ли тошно, то ли злость душит. Перед зеркалом замерла надолго, вглядывалась в своё лицо, потом навалилась на раковину и глаза закрыла.
— Не буду, не буду, — зашептала она, — не буду… из-за неё… Не буду.
В дверь осторожно поскреблись.
— Мама, мам, ты чего?
Ещё разок плеснула в лицо холодной водой, утёрлась полотенцем и открыла дверь.
— Что такое, солнышко? Испугалась?
— А ты зачем здесь заперлась? Ты плачешь?
Марина присела перед девочкой на корточки, даже улыбнулась, а когда Юля спросила, почему она плачет, слёзы снова потекли. Марина в ребёнка вцепилась, поцеловала, а потом слёзы вытерла.
— Не буду больше.
Юля разглядывала её пристально и серьёзно, а потом спросила:
— У тебя не получились плюшки?
Марина кивнула и снова обняла её, чтобы Юля её слёз не видела.
— Не получились.
— Ну ничего, мы варенье с хлебом поедим, это тоже вкусно. Ты только не плачь, мам.
Ребёнка удалось успокоить быстрее, чем успокоиться самой. Они с Юлей поужинали, попили чая с вишнёвым вареньем, посмотрели сказку, а потом Марина уложила её спать. Долго сидела у детской кровати, девочка уже давно спала, а Марина всё сидела в темноте и думала, думала… О чём-то липком и неприятном. О ненависти и беспомощности.
О том, чтобы просто лечь спать и речи идти не могло. Долго ходила по квартире, от стены к стене, у окошка стояла, и всё вспоминала этот разговор, а точнее Сонины слова, обида душила, хоть Марина и понимала, что права на неё, по сути, не имеет. Но всё, что Соня сказала, казалось таким… таким несправедливым, горьким, незаслуженным.
Или всё-таки заслуженными?
Господи, где спрятаться-то от всех этих мыслей?
Снова подошла к окну, прислонилась лбом к холодному стеклу и выдохнула:
— Жалеет… — И тут же головой покачала, наблюдая за своим отражением в стекле. — Неправда.
Телефон зажужжал на журнальном столике, Марина посмотрела на него, потом на часы. Для простого звонка было уже слишком поздно. Обида вновь накатила, задушила, Марина даже засомневалась, стоит ли к телефону подходить, но потом всё же ответила.
— Зачем ты звонишь? — глухо поинтересовалась она.
— Открой мне дверь, — попросил Алексей.
Марина выключила телефон. Замерла, прижав мобильник к груди, но спустя минуту всё же отправилась в прихожую.
— Я не стал в дверь звонить, — сказал Асадов, входя в квартиру. — Юлька спит?
— Спит, — отозвалась Марина и ушла в комнату, даже не взглянув на него толком. Когда Алексей появился в гостиной, она собирала со стола Юлины карандаши. А Асадов вошёл и остановился в нерешительности, поглядывая на неё.
— Как ты? — спросил он тихо.
— Всё хорошо. — Она на него не посмотрела, убрала карандаши в коробку и занялась детскими книжками, складывая их в ровную стопку на краю стола.
Лёшка опустил голову, задумавшись.
— Что она тебе наговорила?
— Интересно… Она что же, похвасталась перед тобой?
— Нет.
— Тогда что?
— Марин, если хочешь, накричи на меня, но в себя опять не прячь.
— Я ничего не прячу! — громким шёпотом проговорила она. — И нечего строить из себя… знатока моей души! Зачем ты пришёл?
— Потому что я за тебя беспокоился.
— Не стоит.
Марина на него не смотрела, очень старательно избегала его взгляда, что-то делала, лишь бы не останавливаться. Пыталась успокоиться, но лишь для того, чтобы Асадова выгнать. Она не хотела его видеть, сегодня уж точно. До его прихода настолько замучила себя мыслями о его жалости, что, казалось, сейчас посмотрит на него и, не дай бог, эту самую жалость в глазах его увидит, и тогда с ума сойдёт. Тогда уж точно ничего не вернёшь, не изменишь, не исправишь…