Мы с Кренкелем битый час терзали его передатчики, пробуя на всех волнах передать несколько строчек зашифрованного мной текста. Тишина. Ну не совсем тишина. В ответ доносились возмущённые вопли, забиваемых чудовищной мощностью сигнала, иностранных радистов. А всего-то придвинулся ближе к усилителю, что бы тот попал под действие моего нимба. Полезная, оказывается, штука, этот нимб. А я им раньше только как фонариком пользовался, когда ночью в сортир ходил. И радисты пусть в сортир идут. Тут им не Лига наций.
Теодорыч стянул с головы наушники, и устало откинулся на стуле.
— Нас, кажется, уже и на Луне слышно, Изяслав Родионович.
Сказать ему? Нет, всё равно не поверит. А мне потом, за разглашение секретной информации, Гиви рога поотщибает. Я сказал рога? Вам послышалось. Конечно же, крылья повыщипает. Только и остаётся надеяться на мастерство и опыт радиста. Умнейший человек, и не скажешь, что в Польше родился. И к своим тридцати годам, успел все севера обойти с экспедициями и зимовками. На «Цеппелине» летал, и, говорят, споил самого Шнобеля. Но не того, что с динамитом и премией, а который с дирижаблями падает. Или не Шнобеля? Не помню, хотя перед командировкой у Доконта консультировался. Ладно, потом уточню.
— Теодорыч, а может антенна плохая?
— Я её сам делал. — Кренкель посмотрел на меня как на врага народа.
— Тогда ладно, — поспешил я исправить ситуацию, — я то думал она ещё с Копенгагена.
Радист промолчал, закуривая папиросу от зипповской зажигалки, купленной, видимо в Дании. А пепел стряхивал в оригинальную пепельницу, представлявшую из себя перевёрнутую рынду на подставке, и с надписью славянской вязью по ободку «Сибиряков». Проследил за моим взглядом и кивнул.
— Оттуда. У капитана на память выпросил. Если тогда винты потеряли, кто рынды хватится?
Да, действительно, кто будет искать небольшой колокол, не самую необходимую вещь на корабле. Так и мы втроём, пропали, и хрен бы с нами. Кто вспомнит, среди прочих, двух обычных архангелов и одного простого полусвятого опричника? Разве что Перун, да и то под сомнением. Отплытие наше в аккурат на Ильин день пришлось, а ему потом по всей стране грозы организовывать. Заметили, что после 2 августа редко, когда громыхнёт? Отдыхает Илюша. Только если сапогом в помешавшего херувима бросит.
Ох, сироты, мы сироты. Связи с базой нет. Да что с базой, с Гиви не могу мысленно связаться. Вот попадалово…. Давеча брился с утра, так порезался в трёх местах. Это при том, что шкуру мою даже турецкие ятаганы не брали. Потому и первым на стену Измаила поднялся. Обижался потом родственник, что город его имени на шпагу взял. Да, а сегодня, вдруг, порезался. Проводим инвентаризацию дальше. Меч, положенный по должности, остался. Толку только с него. От чаек буду отбиваться, от тех, что Гиви не дострелил. А что, летать пока могу. Лёгкую иллюзию — тоже могу. Пожалуй, и всё. Способности к трансмутации нас давно лишили, с тех пор, как Гиви воду в вино научился превращать. А пошло оно всё…
— Эрнст Теодорович, а ты в Бога веришь?
— Нет, Изяслав Родионович, я материалист.
— Ну, тогда скажи мне, как материалист — материалисту…. Представь себе гипотетическую возможность существования Его, — я посмотрел в потолок. — И надо установить с Ним связь.
Кренкель радостно заржал и переспросил:
— С самим Господом?
— Не обязательно, — я улыбкой поддержал шутку, — достаточно просто связаться с кем-то из святых.
Радист принял задумчивый вид, удивительно сочетая его с не прекращающимся смехом. Почесал нос, видимо ухватывая ускользающую мысль, и изрёк:
— Икону надо на антенну вешать. Во всяком случае, именно так я бы и сделал.
— Серьёзно?
— Ответ соответствует вопросу, — усмехнулся Кренкель. — Вот если бы с Кощеем нужно было связаться, я бы у биолога скелет выпросил.
— Кощеев не существует, — заверил я радиста.
— А Бог?
— Эрнст Теодорович, давай не будем устраивать теологические диспуты. Скажи лучше, у тебя иконы есть?
— Откуда, Изяслав Родионович? Я в детстве в лютеранстве воспитывался.
— Да, — покачал я головой, — с точки зрения ОГПУ — это большой грех. Но где же нам взять икону?
— У боцмана есть. Только ни за что не признается.
— Так пойдём? У меня и не такие признавались.
Заморского мы нашли довольно быстро. Первый же палубный матрос махнул рукой в сторону нагромождения ящиков, за которыми и обнаружился боцман, устанавливающий капканы. Нимало не смутясь, он пояснил:
— На собак охочусь. Замучили, гадины.
— Смотри, Сан Саныч, — предупредил я Заморского, — если такс в капкан попадётся, товарищ Архангельский будет очень недоволен.
— Не попадётся, товарищ Раевский. Он сырое мясо не ест, кок отбивными набаловал. Так что не беспокойтесь, ничего с таксом не случится, ей Богу.
— Кстати, о Боге, Сан Саныч. Нам тут с товарищем Кренкелем, для научного эксперимента, срочно икона понадобилась. Не подскажете, случайно, где бы нам её найти? Понимаете, задание партии… и всё такое.
Боцман, думая, что я не замечаю, погрозил Кренкелю кулаком.
— Да что вы, товарищ Раевский, откуда на «Челюскине» икона? Ведь Владимир Ильич Ленин сказал, что Бога нет.
— Точно, товарищ Заморский. А чёрта с крючками в ушах, которого Кандыба видел, его тоже нет?
— И чёрта нет, Изяслав Родионович, — с готовностью подтвердил Заморский. — Но вот совершенно случайно вспомнил, что давно вожу с собой одну картину, но исключительно в качестве образца древнерусской живописи. И если пообещаете вернуть в целости и сохранности, то могу одолжить. А чертей, особенно морских, не бывает. Правда, товарищ Кренкель?
В радиорубке я осторожно развязал тесёмки на войлочном чехле, предохраняющем икону от сырости, и взял грех на душу — вполголоса матюгнулся. Этого счастья мне только и не хватало.
— Что-то не так, Изяслав Родионович? — озабоченно спросил Кренкель. — Не та икона?
— Конечно не та. Видишь? Это Тихвинская Богоматерь.
— Не подойдёт?
— А то. С бабой связываться… — Нашёл я отговорку.
А сам тем временем почесал макушку, порой ноющую к непогоде. Именно по башке мужниным рашпилем меня отблагодарили за принесённую благую весть. А я то, дурак, тогда распинался, описывая радужные перспективы дальнейшего бытия, и в первый раз в жизни пропустил удар.
— Слушайте, товарищ Раевский, у нас же на пароходе свой художник есть, Решетников. Пусть он нарисует. А Вы подскажете. Только он спирт не пьёт.
— Он что, не настоящий художник? А впрочем, у товарища Архангельского под койкой полная сумка коньяку.
Глава 5
Сталин привычно ходил по своему кабинету и курил папиросу, безжалостно стряхивая пепел на ковёр. Небрежно брошенная на стол трубка, пока ещё не ставшая знаменитой, сиротливо дожидалась хозяина возле пепельницы. Хозяин был занят. Тихим, чуть глуховатым, от того более страшным голосом, он устраивал разнос. Заместитель наркома по военным и морским делам С.С. Каменев и заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода стояли навытяжку и молчали, когда Сталин подносил им к носу зажатую в кулаке телеграмму. Портрет Ленина со стены издевательски поглядывал на разносимых товарищей.
— Вы что, не знаете своих подчинённых? И вообще, определитесь, наконец, чьи это подчинённые. Почему телеграммы с «Челюскина» приходят подписанные не начальником экспедиции товарищем Шмидтом, а никому не известным комбригом Архангельским? И что обозначает звание — комбриг ОГПУ? Вы, товарищ Ягода, можете это объяснить?
— Товарищ Сталин, — начал оправдываться придавленный лавиной вопросов Ягода, — может товарищ Менжинский в курсе?