Все в эти дни неподвижно. В движении только двое: я и чайка. Может быть, та же самая? Я уже научился сидеть неподвижно долгими часами. Во мне только вибрация, присущая всем живым существам; чайка воспринимает ее своим кровотоком, а может, шестым или седьмым чувством. Не подлетает близко, кружит над волнами. Иногда, сев на воду, подолгу глядит на меня. Мы на глазах друг у друга. Вчера, после полудня, прогуливаясь по воде, как по дорожке, она оказалась в двадцати метрах от берега. Прямо перед глазами. Думал, подойдет теперь ближе. Но она взмыла в воздух и долго кружила еще над моей головой. Глаз я не поднимал: слышал, что она там. Наступила ночь, будто опустили на меня черное покрывало. Рядом тихое хлопотание крыльев. Чайка усаживалась на колонне жестянок. Потом перебиралась на другую. То на одной посидит, то на другой. Вдруг рассвело. Не думаю, что я спал. Хотя чувствую себя отдохнувшим, как после сна. Но шевельнуть ни рукой, ни ногой я не в силах. Покалывание крови в мышцах прекратилось совершенно. Сижу, как замороженный. Но холода не ощущаю. Пролетает чайка низко, почти касаясь меня; взлетела с колонны, что за спиной. Чувствую легчайшее колебание воздуха в волосах. Садится на воду метрах в двадцати. Мы пристально смотрим друг на друга. Я спрашиваю себя: не часть ли моей внутренней жизни эта чайка? Может ли существовать что-нибудь вне меня? В глазах ощущение тяжести - это вес ее образа. Знаю прекрасно: образы обладают весом. Быть может, она задает себе те же вопросы. Подходит на десять метров ближе. Мы теперь совсем рядом. У меня чувство, будто вижу себя в ее глазах; она, может быть, видит свой образ в моих. Расстояние - что это? Его можно измерить? Если я вмещаюсь в ее зрачок, то, очевидно, глаз чайки больше меня. Глаза вообще всегда больше любой наблюдаемой вещи, пусть это хоть небоскреб. Они вмещают в себя пространство пустынь, облака и слонов.
Чайка подошла еще ближе. Уже возле носка правой ноги. Глядит на меня, я продолжаю смотреть в море. Вспрыгнула на ботинок, затрепетала внезапно крыльями, будто передернулась от озноба. Идет вверх по ноге, сминая лапками ткань брюк. Вскарабкалась по рубашке, замерла на плече. Долго и пристально смотрит в глаза, ловя, быть может, свое отражение. Неожиданно вспархивает на голову, приминает волосы, устраиваясь поудобнее. Разглядывает меня сверху. Сравнивает с жестяными колоннами или с чем-то еще, отложившимся в памяти. Потом спускается на левое плечо, оттуда вниз по руке к самым пальцам, увязшим в песке. Спрашиваю себя: схватить ее или отпустить на волю? Может, весь смысл происходящего в том, что я охочусь без ружья, без стрел, без какого бы то ни было оружия, предоставляющего возможность убивать на расстоянии? Я могу схватить эту чайку и свернуть ей шею. Не этого ли я, по сути дела, всегда и желал?
Рука, увязшая в песке, приподнялась, погладила чайку. Два пальца коснулись сначала нервно дрогнувшей головы. Потом вся ладонь скользнула по спинке.
Мне любопытно, откуда появилась в руках эта ласковость. Или они вышли из подчинения? В них доброта, которой в себе я не чувствую. Моя воля бежит кровотоком и достигает пальцев правой руки. Внезапное покалывание, почти отвращение к этой крови, доставившей срочный приказ, его четкая формулировка вразрез с жестами рук. Они подружились с чайкой. Но в конце концов большой и указательный пальцы подчиняются злой воле и смыкаются кольцом на шее птицы: она задергалась, пытаясь освободиться; изо всей силы забила крыльями по руке. Головка вертится в железном кольце, глаза подернулись туманом, лапы царапают рукав; ветер, поднятый крыльями, ударил меня в подбородок, взметнул волосы. Движение вдруг прекратилось, ужаснувшееся тело остыло, чайка повисла свинцовым отвесом в руке.
Уметь сосредоточиться - самое трудное. Сосредоточиться на воспоминаниях, на отдельной мысли - легко. Сосредоточиться на том, что есть нуль, на белом или голубом, пустом или лишенном смысла - смертельно трудно. Закрываю глаза. На час, на два. Пусть воспоминания, слова, мысли уйдут из головы. Чувствую: клокочут они в черепной коробке. Им нужен выход. Выпускной клапан. Не знаю отчего, мне показалось, что выйти они могут через нос. Изо всех сил выдув воздух, я почувствовал облегчение. Или это самообман? В таких случаях каждый исцеляет себя по-своему. Результат все или ничего. Мне показалось, кое-что вышло. Не одно сотрясение воздуха. Вышли воспоминания, отдельные факты. Вышел замысел вещи, мною любимой, всегда грузом лежавшей на сердце. Открываю глаза, впускаю в себя морскую воду, в те отсеки нутра своего, которые теперь свободны от тяжести прочих мыслей. Осталось лишь снять препоны, ощутить себя составной частью моря. Самому стать влагой. Тысячу раз повторяю: вода. Прислушиваюсь к шуму быстрой волны, меня захлестнувшей. Внезапно тело мое распахнулось, обрело невесомость и растворилось.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Он появился за изгородью, или, скажем, так: вышел из того самого кустарника, где во время войны прятались мы с отцом; сначала показалась голова Поверенного в банковских делах, потом туловище и ноги. Да, это был он, собственной персоной: поиски ящиков с фонтаном привели его в наш город; хотел попробовать заняться поиском с того самого места, откуда все началось. Впрочем, он приехал ко мне погостить; может, я как раз тот человек, на чью помощь он надеется в решении этой и прочих проблем. Бродил в узких улочках, отдыхал в тени, палочкой что-то чертил на земле. Видя перед собой такого человека, я тоже взялся за поиск ящиков. Если они не отыщутся здесь, я готов поискать их даже в Америке, потому что так или иначе что-нибудь обнаружится.
* Профессор Бруно Марабини, главный врач городской больницы в городе Римини (Форли), Италия. (Прим.авт.)