Трусы! Так и будете объезжать меня? Ну-ну! Меня не так легко объехать, между прочим, все соседние крыши и чердаки известны без карты. Берем автомат, берем все гранаты. Замок из пулемета вытаскиваем, зашвырнем куда-нибудь подальше… Свернули! От меня не свернешь!
Прицельно стреляют!.. Догу вышибли глаз. С площади. Значит, из-за Пушкина. Все, пора, пошел. Скормлю вам последние гранаты — только вы меня и видели! Замок в печную трубу… Готово. Теперь вниз. У, лестница! Через окно на крышу, потом чердак, потом черный ход, потом подвал кирпичного дома, там громыхну как следует напоследок и — сквозным двором… Что? «Здавайс»? Засада? Нате! Гранат у меня много! (Взрыв) Наверх, наверх, люк придавить мешком, сейчас полезут…
Еще четыре гранаты. Пулемет без замка. Четыре гранаты и автомат. Немало.
Звучит соло скрипки: «Где мои семнадцать лет…»
Поднимутся, начнут открывать люк… Вы мне только щелочку…
Не идут… Понятно, сюда им лезть ни к чему.
Убьют, дура! Беги вон отсюда! Слышишь, что говорят? Убирайся в подвал! Убирайся, говорю! То-то! Выставилась, физкультурница, мамино сокровище…
Я здесь останусь, хорошо. Я принимаю ваше условие. Но и вы примите мои. Вы будете дрожать у каждого поворота. Каждый камень города — оружие против вас. Из каждого окна вы будете ждать своей гибели. А я не уйду никуда, я согласен.
Очумели!.. Дошли, докатились! Не выдержали нервишки! По одному человеку — из гаубицы! Даешь из пушки по воробью! Ну-ну, выкатывайте свою мортиру! Будет вам прятаться за Пушкина! Я жду! Выкатывайте. Поймите, ведь я не могу швыряться гранатами по чем попало. Какой болван, какой сучий сын, фашистское отродье, догадался подкатить ее к памятнику?! Это же Пушкин! Не ферштейн?..
Вот и дождь… Крыши станут скользкими…
Ты в убежище или подглядываешь, мамино сокровище? Фиолетового кота видела? Не твоя работа? А белым он был очень даже ничего… Я люблю все белое. Белые платья девушек. Снег люблю. Дома белые. Наш дом был белым до пожара. Я бы построил белый город, совершенно белый. Дом, как конус, а? Или дом, как шар. Белые, чистые, хоть щекой прикоснись.
Слышишь? Вот опять. Это не голос, это какой-то нечеловеческий звук.
Диссонирующий аккорд скрипки.
«Здавайс!» Такой звук может только послышаться или присниться.
Снова диссонирующий аккорд скрипки.
«Здавайс!» Закрыть бы уши… Закрыть бы лицо… Только глаз не могу оторвать от гаубицы, от черной ее дыры…
Смотри, солнце вывалилось из-за моря! Дождь и солнце — мне сегодня все утро везет. Сейчас я встану. Встану и выйду. И они выйдут. Ясно? У меня еще четыре гранаты. А ты не лезь на рожон, не высовывайся, прошу тебя. Гранаты за спину, за ремень. Ну, вот я. Встал. Поднял руки. Весь город передо мной, все море, все небо. Постою на самом краю…
Скрипку сменяет оркестр до конца звучащей мелодией: «Кони привередливые…»
Один!
Выходят… Выходите смелее, сейчас я вам сдамся. Ближе. Что-то маловато вас… Я один, никакого оружия, бояться нечего.
Бьют городские куранты: «Бом!»
Раз!.. Это для меня команда — на третьем ударе. Два!.. Какое утро! Сейчас рвану взрыватели…
Третий удар курантов.
Взрыва не слышно.
Бой курантов переходит в беспрерывный колокольный звон, длится музыка, и скорбный мужской хор завершает мелодию.
НЕПРЕРЫВНАЯ ЭСТАФЕТА ДОБРА И ЛЮБВИ…
С Диной Калиновской мы дружили долгие годы. В ее архиве, который, по желанию Дины, находится у меня, хранятся напечатанные в журналах или никогда ранее не издававшиеся рассказы. Большая их часть собрана в этой книге.
«Один другого лучше! — писал о ее рассказах Валентин Петрович Катаев. — А самое главное, что все они написаны на разном материале. Дина не стала особой „одесской“ писательницей, последовательницей Бабеля. С таким же блеском и зрелым мастерством она, например, написала чудесный рассказ из жизни вологодской деревни, где портретная живопись соседствует с дивными вологодскими пейзажами, а язык образный, емкий, точный, северорусский, местами заставляющий вспоминать Лескова…»
Мы знали друг друга больше сорока лет. Знали так подробно, так всесторонне, от мелких бытовых обстоятельств, от житейских привычек до сокровенных душевных порывов, горьких сомнений, непростых решений…
Теперь Дины нет. И свою оставшуюся жизнь я должна нести без ее поддержки, без ее неиссякаемого оптимизма.
Да, оптимизм! Это главное слово о Дине Калиновской. И это самое главное, что я увидела в ее прозе, когда прочитала в 1967 году «Балладу о безрассудстве».