Перед сном Борис Степанович Песчаный ещё раз перечитал заключение комиссии. Отметил галочками, кроме основных, также пункты о недоремонте, о недопустимом превышении процента водопотребляемости. Принял на ночь тёплый душ. И лёг рядом с мирно посапывающей Ириной.
В ту ночь круто ломалась погода: сначала крупный волглый снег ударил по Северостальску, потом дождь затикал, и многие из жителей потонули в мутных, нелепых видениях.
Емельяну приснилось, что он торчит перед столом, перед Борисом и присными, почему-то без пиджака, без галстука, голый по пояс, с куском старой тельняшки на шее. Торчит и твердит, что Северостальску эскадра бы нужна — не один теплоход. Борис же, вперив в него неживые фарфоровые буркалы, оба вставные, словно бы вопрошает: «Какой теплоход, Емельян Иванович? Нету никакого теплохода. Мы же полностью в курсе, что на разрешении приобрести таковой вы подделали подпись заместителя министра». Приснилась тайна, которой не делился Емельян ни с кем: тогда ведь в Москве он своего замминистра и в глаза не видел — соврал машинистке о срочном указании, сунул коробку конфет, овладел ходатайством на служебном бланке, росчерк же Сырокомлева скопировал с бумаги на доске приказов. И снится ему, что всё открылось, он стонет и мечется, Аннушка капает в стакан валокордин, заставляет одурелого от кошмара мужа выпить.
Но чудный и страшный сон привиделся и Борису Песчаному. Предстоящее заседание. Распахивается дверь из приёмной — без стука, без предупреждения по селектору — и в кабинет входит Залёткин. Плывёт, надвигается громада, под самым потолком поблёскивает череп-бронеколпак, светится на груди звёздочка Героя Труда, гремит знаменитая палка. «Чем развлекаться изволите?» — вопрошает генеральный директор, и речевой аппарат Бориса Степановича сам, без вмешательства владельца, отвечает, что слушается вопрос о проведении в Северостальске Олимпиады. В честь данного события выпущены почтовая марка, конверт со спецгашением, но ввиду козней гражданина Парамонова, личности шиворот-навыворот, и святое слово на марке и штемпеле приобрело вид, позорящий Отчизну, а именно — «АдаипмилО». «Не вижу ясности в ответе», — роняет Залёткин. А Парамонов хохочет. Хохочет — закатывается: «Эх, мать честная!» И Песчаный во сне обречённо понимает, что Емельян, заслуживающий исключительной меры наказания, неуязвим. Бессмертен.
Под утро Емельяну пригрезилось: главноначальствующий над всем, что летает, парит, даже и в космосе, плавает, жмёт ему руку, передавая на баланс бассейна «Парус» самолёт. Емельян засмеялся во сне счастливо, как дитя, и успокоил мучающуюся в бессоннице Аннушку.
Под утро этой тяжелейшей ночи умер Залёткин.
Умер, не узнав, что накануне, когда старое сердце безмолвно вскричало, прося себе воздуха, его обладателю было пожаловано высшее звание. Пожаловано вторично, и, значит, бронзоветь ему отныне лицом к лицу с бронзовым Кормуниным. Двум героям, мученикам и мучителям, столпам пошатнувшейся эпохи.
Утром Аннушка сидела в сквере напротив исполкома. Смотрела на высокую дверь с кованой ручкой, дверь растворялась туго, категорически хлопала, выпуская всё не тех, зябко ступали, выбирая, куда бы поставить ногу, оставляли тёмные, вмиг подтекающие следы. Аннушка запретила себе думать, что происходит за дверью: всё одно — учил Емельян — в жизни случаются такие случаи, каких ни в жизнь не придумаешь. Беспокоилась только: зря обулся сегодня в фирменные, «мейд ин Ингленд», остроклювые туфли, что урвала она ему на спецраспродаже для управленцев комбината. Непременно промокнут тонкие подошвы. Ах, не остыл бы сладкий и крепкий чай в термосе, которого надо ему налить тотчас, как выйдет.