— Они клёвые, — говорю я, — вам довелось с ними пообщаться?
— Не совсем. Я вообще хотела стать группи. Хотела переспать с Биллом Стиром, но куда мне до этих молоденьких в купальниках из Тель-Авива. Я взяла у него автограф на диске «Necroticism» и сказала ему, что я поэт из Иерусалима. Он не заинтересовался.
— Ну, из того, что я видел, молоденькие в купальниках его тоже не особо впечатлили. Он был весь в музыке. Он насчет этого очень серьёзен.
— Билл Стир?
— Ну да. Кен Оуэн сказал мне, что иногда Билл настолько концентрировался на игре, что забывал свои собственные аккорды. Он терялся, и тогда Кен или Майкл напоминали ему, куда надо поставить пальцы.
— Ну, а может, он был не в настроении для поэзии.
— А вы правда пишете?
— У меня в прошлом году вышла первая книга.
— Как называется?
— «The Badge of Honorexia». По-моему, у меня она даже с собой.
Приплыли. Теперь мне ещё и слушать её стихи в её исполнении.
— Курить можно?
— Конечно.
Царапины, дыры от пуль, слюни, дым. Плевать. Все равно я буду дома через сорок минут, я буду далеко от этого нескончаемого роя голосующей мошкары, которую Бог наслал на меня с рек Египетских и Ассирийских. Ну почему я должен быть национальным развозчиком? Что бы мне не быть дома, в постели, с чашкой чаю и ксерокопией «Основных принципов глоссематики»? И с новым альбомом Morbid Angel?
Да все равно. Сорок минут.
— Я сам пишу.
— Да?
— Первую книгу.
— Художественная?
— Да.
— О чем?
— О психиатрической клинике.
— Я иногда тоже пишу истории.
— Рассказы?
— Просто истории.
Ага, мне предстоит выслушать историю. Зашибись. То, что надо. Может, высадить её на следующей заправке и обменять на немого солдата?
Да наплевать. Сорок минут. Начнет рассказывать — подыграю, прикинусь, что слушаю. Использую три звездочки и отстранюсь. Буду думать про Ульдалла и Ельмслева [34], про Кармель, про её маечку, про чай с мятой и с медом и про её задницу. Сорок минут.
— Хотите, прочитаю рассказ?
— Который вы написали?
— Да. Сегодня.
— Хорошо.
Ага? Говорил я. От этих людей никуда не деться. Всю жизнь тратишь на то, чтобы избежать их историй, и что они делают? Правильно, вторгаются в вашу машину. Да ладно. Забудьте. Сорок минут. Готовы?
Однажды в одной далекой земле жили бок о бок три враждебные страны. Земля, которую они делили, была хорошей землей, где солнце так тепло, как прикосновение тайного возлюбленного, море так чисто, как глаза новорожденного, где руки мужчин тверды, как гранитные скалы, а груди женщин прекрасны, как молодые олени, пасущиеся средь лилий; земля, где круглый год на пышных деревьях растут сладчайшие плоды; земля, богатая смехом, но бедная горем. Три добрых царя мудро правили тремя маленькими враждебными странами, и благородные люди со всех концов света, трудолюбивые и чистые сердцем, заслышав о чудесах этой божественной земли и благодатных её берегах, покидали свои дома в темных землях морозов и ветров, проезжали многие мили по льдам и мерзлоте, и начинали жить заново в какой-нибудь одной из этих замечательных стран. И так решительны и храбры были жители этих стран, так целеустремленны и бесстрашны, что каждое из трех маленьких царств постоянно находилось в состоянии войны с двумя другими. Столь яростным был трехсторонний спор, столь бескомпромиссной была взаимная неприязнь, что отрицали саму возможность общения, а тем более согласия между тремя великими народами. Так, никогда не было между ними ни границ, ни заборов, и три страны были вынуждены жить в одной и той же доброй земле: три заклятых врага без разделения и разграничения, три враждебные нации без ограничений и пределов, разделяющие один мир, самозабвенно сражаясь, — каждый по-своему — ради уничтожения своих соседей.
Земля была благодатна, но невелика, и в центре её высился древний город, который каждый из трёх царей объявлял колыбелью и бьющимся сердцем своего народа, божественным символом своей абсолютной власти, величественной эмблемой своего превосходства. Каждая из трех стран объявляла безграничное и вечное право владения древним городом, его башнями, улицами, аллеями и прекрасными девушками. Каждый из трёх царей объявлял то царским эдиктом, то законом морали, то властным постановлением, что граждане двух других стран не должны допускаться в блистательный город, дабы не осквернять его. Священный и запретный, город оставался бесплодным и запущенным, неприкосновенной метрополией величественной запущенности, мертвенно-бледным дворцом, лишенным напора, яркости и силы, исполненной тлена грудой немых камней и строгих правил, где деревья со сгнившими корнями приносили зловонные плоды, где языки пламени облизывали старые, как мир, поля терновника, а пустые дома укрывали мертвечину. Единственными людьми, которым было дозволено жить в городе, были официальные представители трех правительственных и административных институтов, вершивших дела своих стран.
34
Ханс Йорген Ульдалл, Луи Ельмслев — соответственно норвежский и датский лингвисты. Л. Ельмслев ввел понятие глоссематики.