— Я вам позвонил, потому что Амос Ашкенази вёл себя странно.
— Ашкенази? Где он?
— У себя.
Абе Гольдмил видит доктора Химмельблау. Он слезает со стула и безвременно обрывает свою проповедь. Доктор Химмельблау идет к комнате Амоса Ашкенази, стучится, затем, не дожидаясь ответа, открывает дверь, заглядывает внутрь, громко захлопывает дверь и идет ко мне.
— Не вижу никаких проблем с Амосом Ашкенази.
— До этого были проблемы.
— Все это очень безответственно с вашей стороны. Я полагала, что у вас хватит сообразительности сообщить мне, если у Гольдмила или у кого-нибудь еще появятся признаки нестабильности.
— Хорошо, — киваю я и уже хочу быть где-нибудь подальше, в Иерихоне, играть до потери пульса, в Финляндии, и купаться в озере, или в Аберистуите, читать «Мабиноги» [36] и отрабатывать произношение без придыхания, назализацию, аспирацию или палатализацию.
Доктор Химмельблау дает Гольдмилу внеочередную дозу клопиксола и отправляет его спать. Она внимательно оглядывает весь блок, избегая моих глаз, и уходит. Амос Ашкенази выходит из своей комнаты и снова благодарит меня:
— Я знал, что на тебя можно положиться. Ты — хороший человек. Спасибо.
— Не за что.
Я возвращаюсь на свой пост, звоню Кармель и говорю, что заеду за ней завтра утром, часов в десять, мы позавтракаем и поедем в Иерихон. Я все устрою.
Потом я вешаю трубку и открываю «Робинзона Крузо», но никак не могу сосредоточиться, и тогда я беру газету и читаю статью про коптов, которые считают, что у Христа только одна сущность, частично человеческая и частично божественная, в отличие от христиан, которые верят в две сущности Христа, одну — божественную и одну — человеческую.
На ужин у нас азбучный суп [37], вареная говядина кубиками, недоваренный картофель, салат с авокадо и пудинг из немолочного шоколада. Ассада Бенедикт, по какой-то причине, не ест «Алефы» [38] из супа.
— Почему ты не ешь свои алефы?
— Я сжимаюсь.
— Я думал, что умираешь.
— Вот поэтому я и сжимаюсь.
— Я думаю, тебе надо немножко потерпеть.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего. Так почему ты не ешь алефы?
— У них странный вкус.
— Не говори глупостей. Все буквы на вкус одинаковы.
— Кроме алефов.
— Ой, ну тебя.
Я иду обратно на пост сиделки. Иммануэль Себастьян и Ибрахим Ибрахим сегодня дежурят, они моют посуду, но я не в настроении присматривать за ними. Я слышу, как они разговаривают на кухне, а ещё я слышу шум воды в раковине, так что я думаю, что они все-таки заняты делом. «Они хотели сделать меня примером, — доносится до меня голос Ибрахим Ибрахима, — символом нашей кровожадности. Вот почему они выстрелили мне в ногу».
— Да ладно тебе, — говорит Иммануэль Себастьян.
— Я серьёзно. Они не стреляли на поражение.
— Прекрати эту паранойю, — говорит Иммануэль Себастьян. — Ты вовсе не единственный, кто убил кого-то. Я вот тоже кое-кого убил, но я же не треплюсь об этом, правда?
— Кем был этот человек?
— Кем? Тебя что, этому учили?
— Кто был этот человек?
— Моя мать.
— Не верю.
— Богом клянусь.
— Ты убил собственную мать?
— Тостером, — отвечает Иммануэль Себастьян. — Я, знаешь ли, был алкоголиком, а потом переключился на психоделические наркотики, и у меня были периоды полной отключки, я вообще не помнил, что я творил. И вот как-то раз, даже не помню, почему, я бросил в неё тостер, пока она принимала ванну.
— И её убило током.
— Нет, конечно — он и включен-то не был. Просто попал в голову и убил на месте. Тяжелый такой старый тостер.
— Кошмар какой.
— Это еще полбеды. Беда была, как избавиться от тела.
— И что ты с ним сделал?
— Избавился от него, не избавляясь от него.
— Не понял?
— Я оставил труп в её квартире, заморозил его, чтобы соседи ничего не унюхали. Я продолжал платить за квартиру, оставлял свет, заходил иногда якобы в гости, периодически посылал якобы почту и приходил, чтобы забрать якобы почту, и все было так гладко, что я подумал, что так можно и продолжать. Но однажды, в один очень жаркий летний день, я погрузил её в машину и повез на пляж, чтобы сделать все ещё убедительнее, и тут меня остановила полиция.
Мои родители развелись несколько лет назад. Мать вторично вышла замуж за иракского еврея, у которого была множественная миелома и ученая степень по арабской поэзии, а мой отец вторично женился на польско-американской нееврейке, с которой он познакомился во время одной из командировок в Бостон. Моя мать и этот человек из Ирака все еще вместе, но у моего отца не сложилось с этой полячкой. Он привез её в Израиль, и они какое-то время жили вместе, но не все было гладко, и через несколько месяцев она уехала к себе в Бостон, а моему отцу сделали операцию на сердце. Ну, та самая замена клапана, про которую я уже говорил. Ему дали право выбора: механический клапан или клапан от свиньи. Он выбрал свинью, потом аннулировал брак, но его мать — моя бабка — уже проходила положенные семь дней в трауре, как если бы он умер. Согласно еврейским законам, если ты женишься или выйдешь замуж за гоя, ты все равно что умер. И вот моя бабка, которая в своем возрасте утвердилась в своей вере, публично оплакивала якобы смерть моего отца целую неделю, а потом стала вести себя так, как будто он больше не существовал. Я хотел поговорить с ней, спросить, действительно ли она делает все это всерьёз, сказать ей, что брак официально расторгнут, попросить её, нельзя ли отменить эту якобы тяжелую утрату, но она и со мной не стала разговаривать. Я приезжал к ней пару раз, но она не открывала мне. Может, она думала, что со мной отец и что я хочу таким образом обмануть её и заставить увидеться с ним. Может, сын еврея, женившегося на гойке, тоже считается мертвым. Или может, это было из-за клапана. Не знаю. Короче, я больше никогда её не видел. Мой отец тоже.