— Нет. Потому что у вас израильский номер.
— И что?
— То, что если она будет без присмотра, то есть если никто не скажет, что вы — мои гости, её могут угнать или сжечь. Ну ладно, пошли наверх.
— Наверх?
— Ну да, на Гору Искушения [44].
— Искушения?
— Ну да, одно из искушений Христовых. Он восходил туда, когда на сорок дней удалился ото всех.
— Послушайте, мы вообще-то в казино направлялись.
— Я покажу вам казино. С вершины горы его прекрасно видно.
— Мы вообще-то хотим посмотреть его изнутри.
— Да это недолго. У нас есть канатная дорога.
— Да?
— Да. Из центра, прямо от светофора, и прямо до вершины горы.
— Что скажешь? — спрашиваю я Кармель.
И пожалуйста, Кармель, не говори «почему бы и нет». Будь умницей. Я рассчитываю на тебя. Придумай что-нибудь, скажи, что нам пора, что нас там ждут. Разве ты не видишь, к чему все идет? Он не смог убить нас в своем лагере и хочет стать нашим проводником. Он отведет нас в свою тайную скотобойню на вершине богом забытой горы и перережет нам глотки, распевая суры Корана. Во имя Господа сострадательного и милосердного, проливаю я кровь этого бывшего солдата и его сексапильной подружки, и да снабдит меня Властитель Судного Дня семьюдесятью двумя юными девицами, коих я теперь заслужил по праву, арабскими или еврейскими, мне не важно, лишь бы плевы их девственные были на месте.
— Почему нет, — говорит Кармель.
Рамзи смотрит на меня.
— Почему бы и нет, — я пожимаю плечами.
— Отлично, — говорит он. — Пошли.
Мы возвращаемся в лагерь, и Рамзи говорит, что из соображений безопасности лучше оставить мотоцикл на заднем дворе, взять мою машину и поехать втроём в центр. Мы садимся в машину и едем по ещё одной узкой грунтовой дороге, которая минут через десять становится Мэйн-стрит. Я только и надеюсь, что он не схватит мой руль.
— Сейчас будет светофор, — говорит он.
Тут и правда светофор, но машин вокруг мало. Большинство народу на велосипедах, старых, скрипучих велосипедах с поднятыми сиденьем и рулём. Мы проезжаем мимо большой фрески. На ней — пальма и мечеть с металлическим полумесяцем на минарете; усатый мужчина в тюрбане молится, стоя на коленях и опустив лицо на руки, а в воздухе летит босоногая женщина в красном платье. Рамзи предлагает остановиться и поесть. Тут неподалеку отлично готовят хуммус, у Абу Навафа, и пропустить это просто нельзя.
Мы ставим машину на улице, и только мы заходим в ресторанчик и садимся, не успев даже сделать заказ, как из кухни появляется сам Абу Наваф, толстяк лет сорока, косоглазый и потный, он несет три пиалы с хуммусом и бобами и несколько маленьких тарелок с закусками, он ставит их на стол и говорит, что это: пита, фалафель, козий сыр в оливковом масле с петрушкой, жареный баклажан с чесноком и лимоном, фаршированные виноградные листья, маринованная свёкла, сирийские оливки и салат по-арабски.
— Что такое салат по-арабски? — спрашивает Кармель.
— Это когда его делает араб, — отвечает Абу Наваф.
— Они из Иерусалима, — говорит Рамзи.
— Добро пожаловать, — говорит Абу Наваф. — Пожалуйста, ешьте. Это всё, что у меня есть. Меню нет.
Мы едим в молчании, и, должен признаться, еда хорошая. Хуммус так вообще лучший уже за долгое время. Но мне немного не по себе. Абу Наваф просто огромен, он как местный Полифем, и я не удивлюсь, если он сейчас решит пообедать евреем-медбратом и студенткой-еврейкой.
Мы заканчиваем еду, Кармель собирает остатки хуммуса на кусочек питы, я съедаю последнюю оливку. Абу Наваф убирает со стола, уходит на кухню и возвращается с четырьмя чашками густого, сладко-горького кофе и абрикосовым кальяном. Он садится и передает трубку по кругу, и Кармель и я затягиваемся по несколько раз, хотя обычно мы не курим.
— Ну что, — говорит Абу Наваф и выпускает две длинные струйки дыма из ноздрей, — вы уже видели мотоциклы Рамзи?
— Да, — говорит Кармель, — мне понравились.
— А его друга-еврея вы видели?
— Какого друга?
— Так ты им не рассказывал?
— Рассказывал, конечно, — говорит Рамзи.
— Так ваш таинственный друг еврей? — спрашивает Кармель.
— Он самаритянин.
— Американец?
— Самаритянин, палестинский самаритянин. Из Наблуса.
— Так кто же он, — спрашиваю я, — еврей или палестинец?
— Он — палестинский еврей, — говорит Рамзи.
— Он даже на иврите не говорит, — сообщает Абу Наваф.
— А на каком языке он говорит?
— На арабском, конечно же, — говорит Рамзи, — и на самаритянском.
— Он только молится на иврите, — говорит Абу Наваф.
44
Гора Искушения, она же Сорокадневная гора — гора неподалеку от Иерихона, куда на 40 дней удалился от людей Иисус. На эту же гору «весьма высокую» его поднимал сатана с целью искушения.